Читаем без скачивания Антология современной французской драматургии - Жак Одиберти

Неджма, закутанная в покрывало, выходит из своей комнаты и идет к тупику. Она раздирает покрывало, царапает щеки, рвет платье и причитает.

НЕДЖМА.

Взгляните на эту слепую грудь,Отлученную от любовника.Никогда не созреет сосок,Почерневший втуне,Ничьи губы не насладятся мной.С другими засыпает Лахдар, не со мной.Предупреди вы меня,И я бы кинулась под пули,Но он обещал вернуться в сумерках.Я прятала от него свои слезы и его нож,И вот я обречена на одинокую ночь,Девственница-вдова,Слепой цветок, чьи лепестки тянутся к избраннику,Канувшему в небытие, когда истребляли муравейник.Так покинул меня Лахдар, муж-муравей,Промелькнув в гордом благоухании моего ложа,Чтобы упасть в груду безвестных тел.

ХАСАН. С тех пор, как ушел Лахдар, мы сидим здесь, не имея никаких известий. Неджма за весь день не двинулась с места. А теперь она уходит молча под покровом ночи. Да, это ее силуэт удаляется вдоль стен. Я не слышал, как она уходила…

МУСТАФА(внезапно вырванный из дремоты). Неджма! Нельзя ее отпускать. Позови ее! Не забудь, Лахдар оставил ее здесь, пусть он и не поручал нам охранять ее… Смотри, как она переступает через мертвых. Шаг ее легок, ни страх, ни оторопь не сковали ее движений. Вот она останавливается перед мрачным тупиком: Ее покрывало летит в ночи как парус; можно подумать, гибнущее судно застыло, чтобы позвать нас за горизонт; идем к ней скорее. В любую секунду она может исчезнуть. Так, спасаясь бегством, притворно застывает газель под прицелом ружья.

Хасан украдкой выходит, направляясь к силуэту. После короткого затемнения на сцене появляется Неджма с блуждающим взглядом, в разодранном покрывале; за ней на расстоянии следует Хасан. Она садится на скамейку.

ТАХАР(с вымученным смехом). Твой кофе еще горячий… Скажи, ты куда ходила? К родителям?

МУСТАФА. Дай ей спокойно кофе попить. У нее нет семьи. (Неджме.) Надо просто подождать; ты же знаешь Лахдара лучше нас…

ТАХАР(продолжая гнуть свое). Никто не бросит свою семью ради такого безумца, как Лахдар.

ХАСАН(выведенный из себя). Имей в виду, падаль, если бы наш друг был здесь, мы в жизни не открыли бы тебе дверь нашего дома. И уж не из уважения к твоим сединам.

ТАХАР. Лахдар! Лахдар!.. Только это имя и слышу. Ведь он прежде всего мой сын, разве не так?…

ХАСАН. Он сын своей матери: специально для тебя уточняю. Или напомнить тебе о твоем бесплодии? Сейчас самое время. Ты всего лишь старый вздорный трутень.

Молчание. Потом Неджма, поднося чашку к губам, начинает говорить тихим голосам, будто не слыша собственных слов.

НЕДЖМА. Сколько я ни звала, в ответ я слышала только шаги солдат; напрасно и сегодня бродила я по запретным местам, где валяются, лишенные способности кусаться, животные, пригвожденные к земле неуязвимым сапогом, чье присутствие помрачает наш разум обещанием борьбы, необходимой нам для мести, которую мы замышляем пусть безмолвно, пусть безоружно, но по крайней мере она дает нам уверенность, что, даже побежденные, мы пали с гордыней непобедимых. Раз единственный друг мой погиб, я буду ждать его, как никогда не ждала, топчась в пыли и крови, словно телка, что стремится на бойню в поисках утраченного семейства. Сколько лиц в пыли у моих ног, сколько призраков стелются за мною, и ни следа Лахдара.

МУСТАФА. Лахдар часто не откликается, когда его зовут.

ТАХАР. А я бы только понапрасну ноги сбил, если б носился как оглашенный в поисках этого нечестивца, моего приемного сына: вы меня попрекаете за любовь к нему, меня, единственного отца, которого он когда-либо знал, пока вы не заморочили ему голову со своими новомодными идеями, уж не знаю, откуда вы их набрались… И вот теперь, под влиянием товарищей, чьих имен он иногда даже не знал, он потерян не только для своего злого отчима, но и для матери, которую покинул совсем юным, едва закончив школу, в тот день, когда вы решили подразнить полицию, размахивая вашими непонятными плакатами… С тех пор вы только этим и занимались. Полиции вам уже не хватало. Теперь на вас наслали солдат. И вот вам результат: трупы молодых парней на улице. Они тоже ваши «товарищи», ради которых вы бросили все: учебники, работу, дома, семьи, лишь бы собираться в кучу и митинговать в ожидании, пока полиция и солдаты не отправят и вас к тем безымянным трупам, которых вы даже похоронить не можете, хотя ваши друзья, и Лахдар, быть может, среди них, лежат здесь у вас под носом, на той же улице, где проходили ваши собрания…

МУСТАФА. Мы все родились на этой улице. И никакая полиция не выживет нас отсюда. А что до трупов, старая улица их повидала немало… По ней и ваш катафалк проедет, жалкий вы старик. И нас всех она проводит. Не количество смертей тяготит нашу улицу, а одинокая смерть трусов, таких вот вечно трясущихся, вроде вас, отсталых отцов, предающих своих предков. Вы думаете, что обеспечиваете себе спокойную старость, отправляя нас на стройки и в школы, откуда нас постоянно изгоняют те, чье владычество стало для вас отрадой; вы восхищаетесь могуществом, роскошью, оружием наемников, которые восторжествовали над нашими общими предками: для вас борьба больше не имеет смысла… Это означает только одно: ваши холопские души ввергли вас в позор добровольного сладострастного самоуничижения, породили в вас рабские мечты, расплачиваться за которые приходится вашим детям, — в этом вы следуете примеру своих поработителей, те тоже наивно полагают, что любят вас (подлец всегда наивен), потому что живут за счет вашего усердия и считают вас частью собственной гнусности, а себя представляют чем-то вроде отцов-основателей… Но в конце концов вы окажетесь в дураках. Вопреки вам дети ваши выросли на улице. Их не успели приручить, и они послали куда подальше все ваши мечты о благоденствии. Мы больше не работаем на спокойную старость холуев.

ТАХАР. В этой несчастной стране каждые десять лет льется кровь. Я повидал немало пламенных молокососов вроде вас, и все они сломя голову неслись к одному и тому же концу. Ну и чем вам помогли ваши флаги, это против пулеметов-то? Все мятежи стихают так же быстро, как плач ребенка. Наши дома разрушены пушками. Ополчение и войска пришли на помощь полиции. Вас бьют, унижают, силком заставляют работать, стреляют по вашим проклятым шествиям, и за все это расплачиваются невиновные. Вы, что ли, теперь будете растить девять детей того писаря, которого сожгли живьем, предварительно облив бензином, только потому, что ему вздумалось хранить ваши газеты?

ХАСАН. Кажется, ты прямо счастлив, что можешь нас этим попрекнуть…

МУСТАФА. Да пусть себе каркает, ворона. Меня не он беспокоит… Скажи-ка, Хасан, ты помнишь того парня, которого военный трибунал осудил за то, что он якобы бросил оскорбительный взгляд на чиновника, находящегося при исполнении служебных обязанностей?

ХАСАН. Помню. Он сидел в нашей камере. После побега он нам сказал: «Зачем оставаться в этой стране, если нельзя отомстить?»

ТАХАР. Тогда большинство из вас уехало из страны, и многие отправились во Францию; вы ели за столом врагов, вы говорили на их языке и носили их форму, хотя она была на тех, кто стрелял в вас. А я пил, да, и развлекался с женщинами, но я остался в этой стране. Так что я не был ни солдатом, ни подручным на их пресловутых заводах. Я тоже мог бы обвинить вас в неверности, а то и в предательстве. Вот уже два года, как Лахдар вернулся из Парижа. Он ни разу не навестил нас. Его мать все дни проводит у окна в надежде увидеть, как он пройдет мимо. А мне ни глоток, ни кусок в рот не лезет.

ХАСАН. Особенно глоток. Теперь запах вина вызывает у тебя неодолимое отвращение.

ТАХАР. Это с тех пор, как я начал молиться. Мысль эту мне подал один весьма почтенный торговец. Вы представить себе не можете, что значит идти к минарету, в белых одеждах и с чистым телом.

Входит Партийный связной.

СВЯЗНОЙ. Привет. (Садится и предлагает сигареты.)

ТАХАР. Какие новости?

СВЯЗНОЙ(не замечая, что Мустафа знаком велит ему быть осторожней). Рекомендовано сохранять спокойствие. Они хотят понять, какими силами мы располагаем, и будут провоцировать новые стычки.

ХАСАН. А потом скажут, что мирные европейцы подверглись нападению…