Читаем без скачивания Слуги Темного Властелина - Р. Скотт Бэккер

Самым знаменитым местом Судики, на которое ориентировались все путники, был разрушенный храм-крепость Бататент. Однако добраться до него было не так-то просто: Ахкеймиону пришлось немало попетлять по холмам и вересковым пустошам, прежде чем он очутился в тени его стен. Толстенные бастионы осыпались грудами щебня. Местами они были разобраны до основания: видно было, что местные жители на протяжении столетий использовали их в качестве источника гранита и белого камня. Так что от храма оставались в основном ряды массивных внутренних колонн – очевидно, они оказались слишком тяжелы, чтобы разобрать их и уволочь к побережью. Бататент был одной из немногих крепостей, которые пережили падение киранейцев во дни первого Армагеддона, убежищем для тех, кому удалось спастись от рыскавших по равнинам отрядов скюльвендов и шранков. Оберегающая ладонь, прячущая хрупкий огонек цивилизации.

Ахкеймион бродил по храму, дивясь тому, как расположение этих древних камней совпадает с тем, что было известно ему самому. К своему мулу адепт вернулся, только когда стало смеркаться, встревожившись, что не отыщет его в темноте.

В ту ночь он расстелил свою циновку и улегся спать прямо меж колонн. По-зимнему холодный камень нагрелся на солнце, создавая хотя бы слабое подобие уюта.

Во сне он увидел тот день, когда все роженицы разрешились от бремени мертвыми младенцами, тот день, когда Консульт, оттесненный назад к черным бастионам Голготтерата войсками нелюдей и древних норсирайцев, привел в мир пустоту, абсолютную и ужасную: Мог-Фарау, Не-бога. Во сне Ахкеймион видел измученными глазами Сесватхи, как угасало одно величие за другим. И проснулся, как всегда просыпался, свидетелем конца света.

Он вымыл голову и бороду в ближайшем ручье, умастил их маслом и вернулся в свой скромный лагерь. Ахкеймион осознал, что оплакивает не только Инрау, но и утрату былой уверенности. Многочисленные расспросы завели его далеко в глубь лабиринта кабинетов Тысячи Храмов, но он так ничего и не добился. Он часто вспоминал свои разговоры с разными шрайскими чиновниками, и в этих воспоминаниях жрецы казались еще более высокими и тощими, чем на самом деле. Многие из этих людей проявили неприятную проницательность, но все они упрямо придерживались официальной версии: это было самоубийство. Ахкеймион даже предлагал им золото за то, чтобы они сказали ему правду, хотя сам понимал, как это глупо. На что он только рассчитывал? В тех кубках, из которых они пьют анпой, и то наверняка больше золота, чем он мог наскрести. Он был просто нищим по сравнению с богатством Тысячи Храмов. По сравнению с богатством Майтанета.

С тех пор как Ахкеймион узнал о гибели Инрау, он ходил как в тумане, внутренне съежившись, точно в детстве, когда отец, бывало, велит ему принести старую веревку, которой его порол. «Неси веревку!» – проскрежещет безжалостный голос, и начнется ужасный ритуал: губы дрожат, руки трясутся, сжимая жесткую пеньку…

Если Инрау в самом деле совершил самоубийство, значит, убил его он, Ахкеймион.

«Принеси веревку, Акка! Неси сейчас же!»

Когда Завет повелел ему отправиться в Момемн и присоединиться к Священному воинству, он вздохнул с облегчением. Лишившись Инрау, Наутцера и прочие члены Кворума оставили свои неопределенные надежды проникнуть в Тысячу Храмов. Теперь они снова хотели, чтобы он следил за Багряными Шпилями. Эта ситуация казалась ему жестокой насмешкой, однако Ахкеймион не стал спорить. Пришла пора двигаться дальше. Сумна только подтверждала тот вывод, которого Ахкеймион не мог вынести. Даже Эсменет начала его раздражать. Насмешливые глаза, дешевая косметика… Бесконечное ожидание, пока она ублажает других мужчин… Ее язык легко возбуждал его плоть, но мысли оставались холодными. И все же он тосковал по ней – по вкусу ее кожи, горькой от притираний.

Колдуны редко имеют дело с женщинами. У женщин свои, мелкие тайны, которые ученым мужам положено презирать. Однако тайна этой женщины, этой сумнской проститутки, пробуждала в нем не столько презрение, сколько страх. Страх, тоску и влечение. Но почему? После смерти Инрау ему необходимо было в первую очередь отвлечься, забыться, а она упорно отказывалась быть инструментом этого забвения. Напротив. Она выспрашивала его во всех подробностях о том, как прошел его день, обсуждала – скорее с самой собой, чем с ним, – смысл любой бессмыслицы, которая стала ему известна. Ее заговорщицкие замашки были настолько же нахальны, насколько глупы.

Однажды вечером он ей так и сказал, надеясь, что это хоть ненадолго заставит ее заткнуться. Она и впрямь умолкла, но когда заговорила, в ее голосе звучала усталость, намного превосходящая его собственную. Она говорила тоном человека, до глубины души уязвленного чужой мелочностью.

– Да, Ахкеймион, я всего лишь играю… Но в этой игре есть зерно истины.

Он лежал в темноте, снедаемый внутренними противоречиями. Он чувствовал, что, если бы он был способен разобраться в своих страданиях так же, как она в своих, то просто рухнул бы, рассыпался в пыль, не вынеся их груза. «Это не игра! Инрау погиб! Погиб!»

Ну почему она не могла… почему она не могла быть такой, как ему надо? Почему она не могла перестать спать с другими мужчинами? Неужели у него недостаточно денег, чтобы ее содержать?

– Ну уж нет, Друз Ахкеймион! – воскликнула она, когда он как-то раз предложил ей денег. – С тобой я в шлюху играть не стану!

Эти слова одновременно и обрадовали его, и повергли в уныние.

Однажды, вернувшись к ней и не увидев ее на подоконнике, он рискнул и подкрался к ее двери, движимый каким-то постыдным любопытством. «А какова она с другими? Такая же, как и со мной?» Он услышал, как она постанывает под чьей-то тушей, как ритмично поскрипывает кровать в такт толчкам. И ему показалось, будто у него остановилось сердце. Рубаха прилипла к спине, в ушах зазвенело.

Он прикоснулся к двери онемевшими пальцами. Там, по ту сторону двери… Там лежит она, его Эсми, обхватив ногами другого мужчину, и груди ее лоснятся от чужого пота… Когда она кончила, он дернулся и подумал: «Этот стон – мой! Мой!»

Но на самом деле она ему не принадлежала. Тогда он отчетливо это осознал – быть может, впервые в жизни. И все же подумал: «Инрау погиб, Эсми. Кроме тебя, у меня никого не осталось».

Он услышал, как мужчина слезает с нее.

– М-м-м-м! – простонала Эсми. – Ах, Каллустр, ты ужасно одарен для старого солдата! И что бы я делала без твоего толстого хера, а?

Мужской голос отозвался:

– Ну, дорогуша, я уверен, что твоей дырке этого добра хватает!

– Ну, это же так, огрызки! А ты – настоящий пир.