Читаем без скачивания Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов

Дмитрий Небольсин вспоминает, что в лагерях для наших пленных в Германии во второй половине войны даже появились специальные деньги. Они «выдавались, как зарплата, пленным и имели хождение только в лагерях и рабочих командах военнопленных. На них можно было купить у некурящего пачку махорки, у французов или поляков — кусок мыла, пайку хлеба и кое-что другое. На марки играли в «очко», играли азартно, проигрывали иногда вместе с марками недельный паек хлеба, одежду, залезая бездумно в долги. Проигрывали все, каждый раз, надеясь выиграть, что удавалось редко и не всякому».

«По субботам нам стали платить жалованье в виде нескольких небольших коричневых купюр, каждая ценностью в одну марку, — рассказывает Борис Соколов. — Для реализации этих денег по воскресеньям привозили огромную бочку, по-видимому, суррогатного черного низкоалкогольного пива. А мы становились за этим пивом в огромную очередь, точно так же, как делали у себя на Родине».

Немецкие военнопленные, привлеченные к работе в различных отраслях народного хозяйства нашей страны, получали зарплату в размере, установленном управлением НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных. Из этой зарплаты производились удержания на возмещение расходов по их содержанию — оплата жилой площади, коммунальных услуг, питания и т. д.

«За подрыв военной мощи»

Берлинец Иоганн Химинский, солдат 376-й пехотной дивизии, попал в советский плен в августе 1942 года под Сталинградом. На допросе он показал:

«Денег в настоящее время подавляющему большинству хватает, так как купить на них все равно нечего. Я получал рабочим-токарем 200 марок в месяц, а техником — 280 марок. Расходовал 27 марок на квартиру и 100 марок на питание, выдаваемое по карточкам. Большую поддержку, в смысле питания, давал мне мой личный огород. Остальные деньги тратить было некуда. Можно было бы, конечно, покупать товары по спекулятивным ценам, но они так высоки, что рука не поднимается.

Иностранные рабочие живут в специальных бараках, расположенных неподалеку от завода. Бараки обнесены колючей проволокой и напоминают скорее концлагерь, чем общежитие. Продовольственных карточек им не выдают, все питание они получают на заводе, кроме того им причитается небольшая заработная плата, которая, однако, также не выдается на руки, а вносится администрацией завода на «текущий счет». В цехах, где работают иностранные рабочие, находится охрана, следящая за тем, чтобы не было каких-либо актов саботажа иди диверсий. Рабочий день на заводе 10 часов, но обычно всегда приходится работать больше и по воскресеньям. Сверхурочная работа оплачивается только на 50 процентов».

Другой немецкий пленный, солдат 120-й моторизованной дивизии, уроженец Данцига Эрнест Банковский сообщает, что на предприятиях этого города «установлен 12–14-часовой рабочий день, но почти всегда приходится работать сверх нормы. Платят рабочим чрезвычайно мало, а у тех, кто работает сдельно, все лишние деньги отбираются в фонд помощи фронту».

В немецких деревнях в это время жизнь была по-сытнее, и возможностей подзаработать с войной даже прибавилось. 12 ноября 1941 года родители солдата Ганса Шеффера пишут ему на русский фронт из Кальтенгерберга:

«Дорогой Ганс! Мы все в добром здравии и надеемся, что и ты тоже. Дорогой Ганс, я купил свинью украдкой, хочу зарезать ее в ближайшие дни, чтобы у нас было мясо на зиму, тем более с салом у нас в обрез. Я мог бы зарезать овцу, но она мне даст больше, у нее будут ягнята, и я доставлю их на аукцион, так как они нужны для разведения в новых областях Эльзас-Лотарингии. Цены колоссальные. За козла платят до 600 марок, а за ягненка (самку) — 200 марок. Итак, на овцах можно нажить деньги».

И последнее о деньгах в Третьем рейхе. В мае 1945 года в одной из разбитых берлинских квартир писатель Владимир Богомолов нашел письмо, которое хочется привести здесь без всяких комментариев.

На казенного образца конверте адрес: «Наследникам Густава Блейера: фрау Блейер».

Слева: «Судебная касса Моабит».

Справа: «Касса открыта от 9 до 13 ч. 26.9–44».

Текст: «Предлагается в течение недели оплатить нижеуказанные издержки в размере 838 рейхсмарок 44 рейхспфеннигов».

Далее следует указание: за неуплату — штраф.

На обороте:

«Выполнение смертной казни 300

Транспортные расходы 5,70

Почтовые расходы 0,13

Стоимость содержания в тюрьме

за 334 дня по 1,50 532,50

Порто 0,12

Всего 838,44».

Любовь и около

«В пору войны мы любили распевать частушку, услышанную в какой-то деревне, — пишет в своих воспоминаниях «Наедине с прошлым»» фронтовой журналист Борис Бялик:

Надоели, надоелиСапоги военные.Еще больше надоелиДроли переменные.

Частушка была зряшная (не всякое народное творчество несет в себе народную мудрость). Далеко не все «дроли» были тогда переменными. Война разрушила немало браков (она являлась проверкой для всего, не в последнюю очередь для любви), но она не только разрушала»

Война, действительно, не только разрушала, но часто становилась сводницей (сводила) на своих дорогах молодых людей, чья судьба потом — хотя далеко не так часто, как хотелось бы — становилась счастливой. Все, пожалуй, было примерно так же, как в обычной мирной жизни: ясная светлая любовь и присущее каждому здоровому человеку сексуальное влечение к противоположному полу, поцелуи и обещания любить до гроба. Все так же, при одном маленьком «но» — «до гроба» в те двадцать лет порой было очень близко. Приходилось торопиться, поскольку на вопрос будешь ты жить завтра или нет, — ответа зачастую дать было нельзя.

Молодой в то время офицер, выпускник Барнаульского пехотного училища Юрий Стрехнин поведал историю, которая началась с размещения их части после тяжелых боев под Курском в деревне Куркино летом 1943 года:

«Когда танцы кончаются, по укромным местам разбредаются парочки. И потом даже в самый поздний час можно услышать где-нибудь в темном палисаднике, за деревьями, сокровенный шепот. Мгновенные знакомства, быстро возникающие привязанности, нетерпеливое взаимное узнавание — жизнь требует своего, и медлить не хочется: недолгий срок отмерен для встреч, все понимают — скоро опять на фронт. И подгоняемые этой неизбежностью, неизбежностью разлуки, может быть, разлуки навсегда, рождаются смелые, а то и отчаянные решения — война торопит сердца.

Нежин. Почему-то стоим чрезвычайно долго. Из вагона в вагон ходит патруль офицеров нашего полка, выискивает: нет ли посторонних? Оказывается, по пути командир узнал, что с некоторыми из наших лейтенантов решили разделить все фронтовые невзгоды девушки из Куркино — они согласны быть хоть санитарками, хоть рядовыми солдатами, лишь бы не расставаться со своими избранниками, лишь бы быть вместе. Но суровый Ефремов (командир полка. — Авт.) строжайшим образом запретил пополнять полк таким незаконным образом — и молодые офицеры решили провезти своих подруг тайком, в расчете, что на фронте все отрегулируется, каждой девушке в полку найдется дело.

Но секрет сохранить не удалось. И вот финал: на перроне станции Нежин, под охраной солдат местной комендантской службы, тесной кучкой стоят плачущие девчата — их около десятка. А эшелон уже трогается. Девчата стоят со скорбными лицами, глядят, как их милые уезжают без них. Так выполняется приказ Ефремова: всех посторонних высадить и до той минуты, пока эшелон не двинется, не отпускать, чтобы не успели сесть на ходу. Суров этот приказ, жаль отважных куркинских девчат, но как же иначе? Мало ли что нам предстоит, нельзя же без острой необходимости подвергать девушек военным опасностям. Да и ради дисциплины в полку надо расстаться с ними: что же это было бы, если один лейтенант обзавелся боевой подругой, другой бы ему завидовал — началось бы соперничество, ревность и вообще бог знает что. Жаль, но иначе нельзя.

Уже на фронте под Киевом, во время выхода из окружения, шагая вдоль цепочки в голову ее, я вдруг обратил внимание на одного из бойцов — чем-то его фигура показалась мне необычной. Боец как боец, в шинели и в шапке, с винтовкой на ремне, но что-то даже в походке его не мужское. Присмотрелся внимательнее, глянул в его лицо — да ведь это девушка! Нетрудно было догадаться: та, из куркинских! Вот отважная курянка! Все-таки сумела спрятаться — вернее, сумел ее спрятать милый, и бойцы об этом знали, да не выдали. И вот воюет она вместе со своим любимым».

Многим отважным девушкам приходилось воевать рядом с любимыми, причем порой те об этой любви даже и не подозревали.

Бывший санинструктор Любовь Гроздь рассказывала писательнице Светлане Алексиевич: