Читаем без скачивания «Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2 - Олег Лазарев

В Военно-воздушной академии им. Ю.А. Гагарина мне не раз приходилось видеть начальника академической библиотеки полковника (фамилии его не помню), прослужившего в армии тридцать лет и за все это время никогда не покидавшего стен библиотеки. На его груди красовались два ордена Красного Знамени и Красная Звезда. Я думал, что он авиатор и получил эти награды за боевые дела. Но когда узнал, что они получены за выслугу лет, то стал смотреть на него иначе. Оказывается, кроме книг да потертых штанов, он ничего опасного в жизни не видел, и награды эти получил за исправно прослуженные годы. Правильно сделали, когда за боевую работу ввели новые награды. Только сделать это надо было раньше, и тогда не было бы по этому поводу всяких анекдотов. Однажды это пришлось почувствовать и мне.

Один из моих сослуживцев, в прошлом летчик-истребитель Герой Советского Союза Г.Л. Цоколаев, смотря на мои колодки с наградами, как-то спросил: «Ты что, на войне технарем, что ли, был?» – «Да нет, – отвечаю, – летчиком-штурмовиком на Ил-2». – «А почему тогда так мало наград? – не унимался он, хитровато посматривая на меня. – Так ли это на самом деле?» Пришлось подробно рассказать ему о себе и летчиках нашего полка, о том, как воевали и награждались. Выслушав меня, он заметил: «У нас в полку летчиков не так награждали». На войне Цоколаев был награжден двумя орденами Ленина и двумя Красного Знамени, поэтому, увидев мои награды, подумал, что я из технического состава.

5 апреля закончилось более чем полуторамесячное пребывание полка на аэродроме Штубендорф, где была так сильно подмочена его биография и «обхезался» (часто употребляемое им слово) сам командир. Обер-Глогау, куда мы перебрались, находился западнее Одера, почти на сотню километров ближе к сердцу фашистского логова Берлину. Перебазирование на новую точку говорило о том, что в скором времени начнется наступление наших войск, которое, скорее всего, будет завершающим этапом войны. Настроение в связи с этим было приподнятое, и каждый, как говорится, молил бога дожить до Победы. Почти неделю мы из-за непросохшего летного поля не летали на боевые задания.

Пользуясь свободным временем, мы с ребятами бродили вокруг аэродрома, знакомясь с местностью. На одной из таких прогулок повстречали группу наших людей, угнанных фашистами в Германию. На попутных машинах они возвращались на Родину. Увидев нас, они спрашивали, нет ли среди нас земляков, как живет страна. Я был удивлен, что среди них было немало молодых мужчин. Они выглядели здоровыми и упитанными. Это говорило о нормальном питании и удивило нас.

Парней с такими свежими лицами мне не приходилось видеть с довоенных времен. Мы поинтересовались, чем они здесь занимались, где работали. Они, словно сговорившись, отвечали однообразно – жили в деревнях, работали на сельхозработах у фермеров. Возможно, так и было. Подумалось – повезло ребятам, не скупились хозяева на питание своих рабов. По их настроению чувствовалось, что возвращались они больше из чувства тоски по родным местам, чем из желания встретиться с родными и близкими. На вопросы, как им жилось и как с ними обращались хозяева, ни один из них не сказал, что плохо. Такие ответы нас буквально обескуражили. Услышанное не укладывалось в нашем сознании. То, что мы узнали, никак не соответствовало нашим представлениям о людях, угнанных насильно в Германию. Были ли они теми, за кого себя выдавали, не знаю.

За пять дней пребывания на аэродроме Обер-Глогау полк не произвел ни одного боевого вылета. 10 апреля пришло распоряжение перебазироваться на новый аэродром Олау, находившийся примерно в 15 километрах от Бреслау. Погода в тот день стояла отличная. Весеннее солнце светило в полный диск. Было хорошо видно, как наша авиация, в который раз после очередного отказа фашистского гарнизона сдаться, всей воздушной армией бомбила город. Участвовал в налете и я. Не думал я тогда, что этот полет будет моим последним боевым вылетом. А перед этим мне предстояло перелететь со старого аэродрома на новый. Во время перелета произошла неприятность, очень напомнившая мне первый боевой вылет, совершенный в Райских Выселках. Командир полка почему-то приказал мне лететь не на своей машине, а взять ее из 2-й АЭ. Не помню, за кем из летчиков она была закреплена, кажется, за Четвериковым.

Причина, по которой пришлось лететь на чужом самолете, стала понятна позже. Дело в том, что предстоящий полет был у меня сотым, своего рода юбилейным. Фактически у меня их было значительно больше. Иван Иванович знал, каким по счету будет у меня этот вылет, и решил сделать для меня сюрприз – выделить по такому случаю одну из лучших машин в полку. Механик самолета старшина Петр Струнин и мотористка Нина Полякова также были одними из лучших. И вот этот механик опростоволосился – не проверил, все ли замки Фэйри закрыты на крышке верхней части капота мотора. Во второй половине разбега, почти при отрыве крышка стала вспухать и встречным потоком воздуха завернулась назад, полностью перекрыв туннель воздухозаборника водо– и маслорадиаторов. Вода в системе охлаждения работавшего на максимальных оборотах двигателя мгновенно закипела. Из расширительного бачка повалил пар. Попадая на остекление фонаря, он покрыл его матовым налетом, через который ничего не было видно.

И если в Райских Выселках лист в конце концов сорвало, то на этот раз он засел основательно. На посадку зашел по малому кругу и приземлился. Взлет производился в непосредственной близости от стоянки самолетов, где находились технари. Обычно они всегда следили за взлетавшими самолетами. Так было и в этот раз. Они видели, как задралась крышка капота и как после этого запарил мотор. «Ну, Петр, будет тебе разнос!» – сказал ему кто-то, увидев, что я захожу на посадку. Не скрою: мне хотелось сказать ему что-нибудь крепким словцом, но делать этого не стал, посчитав неудобным ругать человека, к которому относился с уважением. И хотя именно он являлся ответственным за подготовку самолета к вылету, я понимал, что от ошибок никто не застрахован.

В Олау Пстыго дал мне задание: в составе двух шестерок нанести бомбовый удар по топливохранилищам на восточной окраине Бреслау. На наружные держатели подвесили бомбы ФАБ-250. К цели мы подошли на высоте 1700 метров – на 300 метров выше из-за сильного черного дыма, стоявшего над горевшим городом. С обычного угла пикирования бомбить не решился, боясь в сильном дыму столкнуться. Пришлось работать с небольшого угла. Выполнили один заход. Перед глазами сверкали трассы «эрликонов». Все небо было в шапках разрывов крупнокалиберных зенитных снарядов. Били они не прицельно, а больше наугад, в расчете на то, что при большом количестве самолетов наверняка в какой-нибудь да попадут. В таких условиях выполнять противозенитный маневр опасно. Трудно было определить, в какую сторону надо бросать машину, чтобы избежать прямого попадания. На осколки особого внимания не обращали – главное, чтобы они не затронули жизненно важных элементов конструкции и самого летчика. Истребителей мы не боялись: их под Бреслау было мало, и они нам не встретились.

С задания вернулись в парадном строю в полном составе. После посадки к моей машине подошла группа летчиков полка во главе с Иваном Ивановичем. Они подхватили меня на руки и стали качать, выкрикивая: «С сотым вылетом, с сотым вылетом!» Такой встречи я не ожидал. Видимо, Пстыго заранее все подготовил, чтобы сотый вылет стал памятным для меня и принес приятное настроение. Он, как и первый, а также те, которые едва не стоили жизни, остались в памяти навсегда. После нескольких приятных минут поступило распоряжение вновь лететь на Бреслау. Но, прождав в готовности к вылету весь оставшийся день, слетать так и не пришлось. Поступила команда снять готовность.

Встретив Полину, прибывшую с техсоставом из Обер-Глогау, рассказал ей, как меня поздравляли с сотым вылетом. Она, в свою очередь, поделилась, как отреагировали в ее эскадрилье на промах Струнина. «Да! – говорили технари. – Это не наш Четвериков». А Полукаров сказал: «Я специально пришел послушать, как Лазарев будет материть старшину, а он только и сказал: «Ну что ж ты так невнимательно готовил самолет? Небось сам видел, как от него валил пар». Будь я на его месте, выматерил бы с душой». Из рассказа Полины я понял, чем был вызван такой интерес техсостава 2-й АЭ к тому, как я отреагирую на случившееся. В этой эскадрилье, подражая своему командиру, за подобные промахи техсостав получал хороший нагоняй с употреблением крепких словечек. Этого они ожидали и от меня. У себя в эскадрилье я никогда не делал таких разносов, считал, что специалисты и так переживают свой промах. Ругань с матерщиной будет еще больше раздражать людей и ущемлять их достоинство. Я хорошо понимал состояние тех, кому приходилось безответно выслушивать матерную брань и ругань.

На следующий день после прилета на аэродром Олау в столовой мы услышали историю о том, как фашисты обманули командира нашего ОБАТО. Накануне он доложил в вышестоящий штаб, что топливо на аэродром завозить не надо. В наземных и подземных емкостях много трофейного. Каково же было его удивление, когда утром обнаружилось, что все емкости пусты. Куда оно могло деться, никто не знал. Вскоре все выяснилось. Оказалось, что топливные емкости были соединены подземными трубопроводами с Бреслау. Как только осажденным стало известно о посадке полка в Олау, они сразу начали перекачку топлива и за ночь полностью осушили их. Нашим тыловикам это и в голову не могло прийти. Будь они поумнее и расторопнее, наверняка смогли бы что-то предпринять, чтобы удержать трофеи у себя.