Читаем без скачивания Чичерин - Станислав Зарницкий

— Здесь пан министр может видеть две работы знаменитого испанского живописца Франциско Гойи — «Портрет знатной дамы» и офорт «Тореадоры»…

Георгий Васильевич взглянул на него, потом внимательно посмотрел на картины и своим высоким голосом вдруг произнес на превосходном французском языке:

— Вы ошибаетесь, господин директор: этот портрет не подлинник, а копия с картины Гойи, сделанная, надо думать, после смерти художника одним из его учеников. Подлинник — в мадридском музее Дель-Прадо. Что касается офорта, то и это тоже очень хорошая копия. Почти вся серия Гойи «Тореадорство со времен Сида», написанная им в тысяча восемьсот первом году и состоящая из тридцати листов, находится во дворце герцога Альбы… Впрочем, герцог мало интересуется картинами, он собирает коллекцию перчаток…

После этого наступила некоторая пауза. И пан директор уже молча повел гостей в остальные залы…»

После отъезда наркома варшавские газеты восторженно отмечали, что Чичерин великолепно знал историю Польши и проявил тонкое понимание национальных традиций, как будто он сам был поляком. Как бы то ни было, визит Чичерина способствовал благоприятному изменению в настроениях польской общественности. 30 сентября Чичерин покидал Варшаву.

Теперь предстояла встреча со Штреземаном. От нее зависело многое. Конечно, нарком не мог знать, что именно Штреземан отдал распоряжение затягивать советско-германские торговые переговоры и двурушнически поручил чиновникам министерства информировать английского посла лорда д’Абернона о существе этих переговоров. Больше того, он распорядился намекнуть, что переговоры будут свернуты, если англичане дадут гарантию эвакуации Рейнской области, возвращения Германии ряда территорий и получения мандата на колонии. Цена была неслыханно велика, и д’Абернон сделал вид, что не понял намека. Не мог Чичерин знать и о том, что, публично восхваляя германо-советское сотрудничество, германский министр 19 июля 1925 года занес в свой дневник: «По крайней мере, до тех пор, пока там господствует большевизм, я не в состоянии много обещать себе от такого сотрудничества». И уж конечно, Ранцау скромно умолчал при встрече с наркомом, как после просьбы германского посла в Москве ускорить переговоры Штреземан заорал на него:

— Пойти на брак с коммунистической Россией — это значит лечь в постель с убийцами собственного народа! Нынешняя Россия — это вам не Россия времен Бисмарка!

Чичерин прямо заявил Штреземану при первой же встрече, что его удивляет вся та дипломатическая возня, которая ведется за спиной Советского Союза. Честность остается честностью не только в отношениях между людьми, но и в отношениях между государствами. Штреземан заюлил. Оставшиеся до отъезда в Локарно дни он употребил на то, чтобы развеять подозрения наркома. В немецких газетах появились статьи о «духе Рапалло», начались бесконечные приемы.

Чичерин настойчиво говорил о советско-германском договоре и, конечно, о предстоящей конференции в Локарно. Немцы, в свою очередь, настойчиво домогались ответа на вопрос, в чем же, собственно говоря, советская дипломатия обвиняет Англию. Чичерин терпеливо разъяснял сущность советско-английских противоречий.

На завтраке у рейхсканцлера Лютера нарком прямо заявил:

— Вы хотите перехитрить Англию, но Англия перехитрит вас.

— Клянусь богом, — возразил Лютер, — этого никогда не случится. Германия не пойдет в Лигу наций без устранения для нее статьи шестнадцатой.

Речь шла о 16-й статье устава Лиги наций о применении коллективных санкций. В случае вступления Германии в эту организацию она легко могла быть втянута в агрессивные действия против Советского Союза и согласно той же статье была обязана пропустить через свою территорию войска, направляющиеся против СССР.

Штреземан, подхватив замечание Лютера, уверял, что Германия не примет эту статью и вообще у нее нет и не будет никаких соглашений с Англией, направленных против СССР.

Много говорили о торговом договоре. Штреземан и в этом случае клялся, что в договоре Германия видит одни лишь плюсы, а попутно безбожно торговался, стараясь добиться для германских концессий как можно больше привилегий. Было очевидным, что посещение Чичериным Варшавы и его непримиримая позиция по отношению к Локарнской конференции вызвали у немцев сильное беспокойство.

Германскому правительству не хотелось жертвовать своими отношениями с Советским Союзом ради пока что сомнительных выгод возможного сближения с Англией, и 12 октября в Москве наконец-то состоялось подписание советско-германского договора. Немецкие газеты писали об огромном значении договора. Некоторые сравнивали его с историческим Рапалльским договором. С неприличной назойливостью повторялась мысль о том, что именно Германия оказалась первой страной, подписавшей такое широкое соглашение с Советским Союзом.

Дела не позволили Георгию Васильевичу заняться собой, и только 9 октября он обратился к известному врачу Клемпереру. Однако это не помешало ему на следующий день пожаловаться в полпредство, что его плохо снабжают иностранной прессой, он не получил ни французской «Тан», ни английской «Дейли телеграф».

Георгий Васильевич и в клинике продолжал интересоваться международными событиями, особенно ходом Локарнской конференции.

Клемперер протестовал против пренебрежительного отношения пациента к лечению, рекомендовал ему переехать в Висбаден на минеральные источники. Но Висбаден — в зоне французского контроля, поэтому пришлось запросить Париж. Через несколько дней поступил ответ, что французские власти берут на себя все заботы о безопасности советского наркома.

16 октября нарком выехал в скучный Висбаден. Деятельному, энергичному человеку было здесь очень тягостно. «Только попав в здешнее стоячее болото, без обычных стимулов извне, я вижу, до какой степени я разбит и утомлен…» — писал он.

И все-таки снова политика! Без нее жизнь пуста и утомительна. Политика давно захватила его целиком, вытеснив все стремления и помыслы. От нее нельзя отказаться, даже будучи больным.

В висбаденском «стоячем болоте» продолжалась его деятельность. Он не мог пожаловаться на отсутствие внимания к себе. Особенно одолевали журналисты. Они без приглашения лезли в номер гостиницы «Четыре времени года», где он остановился, дежурили у подъезда, подкарауливали во время прогулок. В газетах то и дело появлялись вымышленные интервью. Часто, прочитав такое интервью, Чичерин хватался за голову и брался за перо, чтобы писать сердитое опровержение. Он жаловался Крестинскому: «Когда принимаешь журналистов, они врут, а когда не принимаешь журналистов, они… тоже врут. Не знаю, что хуже».