Читаем без скачивания Какого года любовь - Уильямс Холли

Так ли оно? Люди, проходя мимо, все пожимали ей руку, но она не смела поверить.

После того как проголосовал Сандерленд, электоральный оплот лейбористов, и стали стекаться результаты, Вай принялась убегать с Мэл перекурить: ей все еще не хотелось, чтобы родители видели ее с сигаретой.

Раздумывала, не поделиться ли новостью с Мэл. Задержка. Всего на несколько дней. Не исключено, просто следствие стресса. Сама она поняла, что задержка, только сегодня утром, и даже времени не нашлось обдумать, что бы это могло означать. И без того за день случилось слишком много всего – переизбыток адреналина, поводов для радости и отчаяния, переизбыток беспримесной, возносящей надежды. Воздух насыщен до того, что ни малейшего нет просвета втиснуть что‐то еще, да к тому ж такое чертовски огромное.

Так неудачно совпало.

(Срок совсем ранний, и не обязательно его сохранять.) Но в туалете, натянув мерзкие цвета загара колготки, в которых, как пришло в голову, она провела несоразмерно большую часть своей жизни, Вай чуть притиснула рукой самый низ живота. А может, не так уж и неудачно. Будет чем заняться, если подсчет окажется не в ее пользу.

А ну как она выиграет и потянет… и то, и другое?

Элберт, конечно же, будет рад; Элберт поможет.

Тут Вай вспомнилось, какой замученной приехала сегодня Роуз, за ней тянулся шлейф усталости от пеленок и гневных жалоб клиентов. В последний раз затянувшись “марлборо” из пачки Мэл, как будто дым мог выжечь саму мысль о беременности, она заторопилась обратно в зал.

А Элберт смотрел, как Вай дает интервью радио Би-би-си, второе или уже третье, по поводу ожидаемой новой волны женщин-депутаток, давно назревшей феминизации британской политики. Ему нравилось следить в этот момент за ее лицом, потому что она менялась, становилась другой, будто кто‐то ее изображал, очень похоже, но все‐таки не вполне. Он смотрел на нее и думал, как сильно восхищался бы ею (и как бы ее себе представлял), не будь они сейчас вместе. Как сказала Мэл, когда, приехав, увидела ее в красном платье: “Черт возьми, детка, один твой наряд – уже веский аргумент в пользу того, чтобы в парламент пустили побольше женщин!” А Вай пнула ее в бок, и только потом вспомнила, что должна вести себя чинно.

Элберт взял себе еще кофе, по‐прежнему для питья непригодного, и подумал, что, как ни позитивен настрой в сотый раз поставленной песенки, если он еще раз услышит “Все может стать только лучше”, то разобьет сиди-плеер, метнув в него планшетом, отобранным у кого‐нибудь, кто идет мимо.

– Вот же чертова песня, – пробормотал Эван ему на ухо, как будто мысли прочел, и подмигнул.

С тех пор как Элберт сделал Вай предложение, Эван и Ангарад наконец‐то приняли его как своего, в семью. И благодаря тому, что в предвыборную кампанию Эван и Элберт много времени провели вместе, между ними возникло уважительное, теплое чувство, переросшее, полагал Элберт, даже, можно сказать, в привязанность. Отец Вай разделял антипатию Элберта к Тони Блэру (“ушлый, вот он кто, без мыла всюду пролезет”) и с тем же сомнением относился к отказу лейбористов от прописанных в четвертом пункте партийной программы положений об общей собственности на средства производства и о перераспределении богатств в пользу бедных. И нечего говорить о том, что Эван никак не меньше Элберта гордился Вай.

В Уэльсе Эван, как мог, агитировал за лейбористов и громко оповещал всех встречных, с каким нетерпением он ждет, когда его дочь вытурит наконец из парламента этих ублюдков-тори, как будто это по силам одной женщине, в то время как Вай пыталась знаками утихомирить его. Предвыборная кампания словно вдохнула в него новую жизнь. Грудь колесом, он сиял в костюме, который Вай ему специально купила. На деньги Гарольда.

Слышались шепотки, что, похоже, придется считать заново, потом шепотки, что осталось еще чуть‐чуть. Чуть-чуть оставалось почти всю кампанию – труд долгий и утомительный, борьба за каждый голос. Элберта замутило, то ли от надежды, что Вай выиграет, то ли от страха, что выиграет, то ли от ужаса, что продует.

– Ну, что бы сейчас ни произошло, думаю, мы как партия сделали то, что должны были сделать, и я очень горжусь тем, что была частью этого, – заявила Вай так истово, что Элберт чуть не одернул ее: “Со мной‐то зачем так?”

Пробило три часа ночи, почти утихло истерическое ликование по поводу того, что журналист Би-би-си Майкл Портильо лишился своего места в парламенте. Ситуация вокруг них начала обретать очертания. После восемнадцати лет у власти – восемнадцати лет! – консерваторы наконец убрались.

И все же мысль, что по стране лейбористы, может, и победят, а вот в том избирательном округе, где баллотируется Вай, – вдруг да нет, была для Элберта непосильна.

Мэл каждые полчаса подружку подкрашивала: Вай, не имея привычки носить тональный крем и помаду, постоянно их размазывала.

Сердце ее трепыхалось и трепетало, прямо как при перебоях, зубы же были стиснуты, не разжать.

– Ну почему я не ношу с собой жевательной резинки?

И вдруг это произошло. Чиновники вышли маршем с видом официальным до чрезвычайности, микрофоны взвизгнули, пробуждаясь к жизни, люди собрались кучками, чтобы встать поближе к тем, кого нужно будет обнять. Амелия и Ангарад оживленно перебрасывались словами; Роуз и Мэл тискали то свои сумки, то руки друг дружки.

– Ну, иди. Я тебя люблю, – сказал Элберт, в последнем порыве прижавшись лбом к ее лбу. Глянув в упор в глаза.

– Я тоже тебя люблю. Спасибо тебе. – Они сцепились руками.

Затем Вай отстранилась, вздохнула всей грудью и по покрытым зеленым ковром ступенькам взошла на маленькую сцену. Объективы камер и глаза многолюдной толпы, состоявшей из оживленных, перевозбужденных лейбористов и осунувшихся, измученных консерваторов, были обращены к ней.

Кровь громко стучала у нее в ушах.

– Получены следующие результаты…

Какой‐то миг Вай не в силах была уразуметь, что больше, что меньше. Затем та половина зала, в которой толпились ее сторонники, взорвалась, и Эван точно перекричал всех, в этом она готова была поклясться.

Улыбка озарила ее лицо, она нашла глазами Элберта. Он перехватил ее взгляд, и сердце его от восторженной гордости за Вай только что не выпрыгнуло из груди. Она справилась. Они одолели. С широченной дурацкой ухмылкой он триумфально вскинул кулак.

“Я прошла, – подумала Вай. – Теперь мой черед”.

И на мгновенье им показалось, что они правда могут преодолеть все.

21 января

На часах 4.04 пополудни. Он оглядывает оживленную гостиную Фарли-холла, полную родни и друзей, собравшихся, чтобы отпраздновать их общий день рождения. А вон и она, наблюдает за ним с другого конца комнаты. Улыбается этой своей всепонимающей, сокровенной улыбкой. Ибо это их день, их час.

– О, какой красивый закат! – Высоко и чуть напоказ звучит голосок Роуз. – Давайте все пойдем в сад, полюбуемся, хоть остатки захватим. – С удивительной готовностью гости накидывают на себя шубы и пальто, для чего им приходится отставить свои бокалы с шампанским, и потом хватаются за чужие, и через заднюю дверь выходят в холод.

Роуз решительным шагом ведет всех к дубу в глубине сада, а они вдвоем снисходительно переглядываются. Впрочем, закат и вправду хорош: сразу над линией горизонта висит кроваво-оранжевая полоса, и от нее к холмам и полям протянуты темно-красные лучи, подсвечивающие голые ветви дуба так, будто их окунули в расплавленную медь, будто они в огне, вся крона как обширный, прожаренный закатом полог.

“Да, это дерево кое‐что на своем веку повидало”, – думает она на подходе.

Он берет ее за руку, греет уже подмерзшие пальцы. Перед лицом таких сговоров по случаю дня рождения у них наработан опыт товарищества: все эти звяканья, шорохи и шепотки, это предвкушение сюрприза, как в детстве, когда, затаив дыхание, ждешь, что же будет.

А там, на столике за дубом, притаился праздничный торт, больше которого ей видеть не доводилось. Торт абсурдно огромен, ну, правда, слишком велик – такой даже в гостиной не спрячешь, пирамидой слои и слои бисквита с ниспадающими волнами глазури и каскадами съедобных цветов. Сияют, дрожа, колеблются на январском ветерке десятки зажженных свечей. С ветвей дуба свисает плакат, изготовленный вручную старательно, но не слишком умело: “С днем рожденья, вы оба!”, под ним топчется полукругом люд с довольными, расплывшимися в улыбках физиономиями. И улыбка Роуз самая сияющая, самая распахнутая из всех.