Читаем без скачивания SoSущее - Альберт Егазаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то над водой снова вскрикнула выпь, а под ногами глубоко внизу что-то бумкнуло, и видно сильно, так, что даже рябь по воде пошла.
Наконец-то в дальнем от лодки конце коридора появился мастер-экзекутор.
Он нес впереди себя отрубленную козлиную голову с развевающейся на ветру бородой. Подойдя к лодке, мастер наклонился над ней и с недовольным сопением начал шарить рукой по решетчатому днищу. Наконец-то он нашел то, что искал. Это был обыкновенный шест. Он поднял его, внимательно рассмотрел, отложил в сторону и снова наклонился над лодкой, время от времени что-то выбрасывая в воду.
Наконец-то углубление в днище, куда вставлялось древко, было подготовлено, шест вставлен, а на его торчащий над лодкой острый конец мастер лихо насадил голову козла. Отойдя на шаг, он бросил взгляд на только что созданный им штандарт отпущения, хмыкнул и, расправив слипшиеся клочья шерсти, развернул голову к носу поминальной ладьи.
Следующим к лодке подошел второй мастер проводов в Лохань. Вытянув перед собой сжатые кулаки и коротко бросив Гусвинскому вопрос «в какой?», он дождался кивка и раскрыл ладонь. На ней красовалась золотая, правда сильно помятая, сирийская монета первых веков нашей эры. Провожающий мастер поднес ее к глазам отпущенца с той целью, чтобы развенчанный брат сумел разглядеть чекан. Полустертый рельеф изображал тот же символ, что красовался на темени отпущенного, — змея-искупителя, распятого на тау-кресте. Гусвинский понимающе кивнул головой и раскрыл рот к приему донации[203]. Мастер положил ему монету на язык и трижды поцеловал: в макушку, лоб и губы…
В губы… Гусвинский облизнул их, но нет, опять ни капельки сосального эликсира, только горечь териарховых секреций.
Все, теперь, после прощальных поцелуев экзарха, бывший адельф Гусвинский мог быть законно отпущен на все четыре стороны. Последним знамением отпущения была троекратная «аллилуйя», с любовью и тщанием исполненная братьями. А когда стих последний слог древнего «оплакивания», мастер дал знак на отчаливание.
Четверо провожатых отделились от стоящих цепью братьев и, подойдя к лодке с двух сторон, ловко стащили ее в воду. Ну а теперь он — последний толчок — как финальное сокращение матки, выталкивающей из себя созревшего к миру младенца.
Болезненный толчок — из теплой уютной дельфы в жесткий и жестокий мир, лежащий по ту сторону материнских вод.
Что ждет отпущенного там, в беспощадной непредсказуемой Лохани?
Там, с внешней и скорее всего уже невозвратной стороны «⨀»?
* * *
Бросив взгляд на циферблат настенных часов, Платон встал из-за стола и подошел к окну.
Любовная истома у Матери воинств, видно, пошла на спад. Ее огромная фигура пока не оживала движением, не мутировали бетонные складки сарафана в хлопанье гигантских полотнищ ее одеяний. Над темной рекой, над мерцающими в лунном свете волнами, то затухая, то набирая силу, летела песня. Задушевным баритоном, местами переходящим в бас, — голосом, который почему-то хотелось сравнить с уходящим в туман пароходом, слушателей извещали, что «Волга-Волга, мать родная, Волга — русская река…»
Онилин зачем-то вытянул шею, вслушиваясь в слова народной песни.
— Красиво, только о чем, не понятно, — сказал он вслух и полез в тумбочку.
Вынув оттуда еще несколько листков бумаги, он вернулся к столу и положил стопку на самое освещенное место. Ромка послушно придвинулся, и Онилин перевернул первый лист. Он оказался фотографией, сделанной со спутника.
— Что это, узнаешь? — спросил он Деримовича.
Ромка вгляделся в фотографию. Конечно, это же Мамаев курган: от девы с мечом до берега Волги.
— Мемориальный комплекс Мамаева кургана, — впервые с видом зубрилы-отличника выступил недососок.
— Я ж тебя не по краеведению экзаменую, — враз обрубил ученическую эйфорию Платон, — это для лохоса комплекс мемориальный, а для нелюдей типа тебя — очень даже церемониальный.
— А мы этого вообще не проходили, — возмутился Деримович.
— Не проходили, верно. И проходить, по правде говоря, не должны. На том посвящение и держится, на неожиданности. Иногда и детская случается, — плоско пошутил мистагог и сам же рассмеялся своему гэгу далеко не первой свежести. — На риск иду, — резко сменив интонацию, продолжил Платон, — чтобы не напутал чего в прохождении. Смотри…
— Смотрю, дядь Борь, — с важностью в голосе подтвердил Ромка, хотя ничего особенного на снимке не видел.
В верхней части на трапециевидном зеленом холме, который, собственно говоря, и считался курганом Мамаевым, лежала тень Воительницы в форме греческой буквы «фи». От постамента по кургану шел наклонный пандус — по виду чистая руна «зиг», только положенная набок. Пандус выводил паломника на группу деревьев, окружавших серую глыбу, которая, в свою очередь, стояла посреди озерца темной воды. Ромка поднял глаза на учителя, и Платон, угадав просьбу кандидата, положил рядом фотографию, на которой глыба превратилась в двухфигурную композицию из покрытой платком согбенной женщины и лежащего у нее на коленях мужчины атлетического сложения. Судя по тому, что голова его была запрокинута назад и покрыта знаменем, оплакиваемый матерью герой был мертв. По композиции эта группа выглядела обычной пьетой[204], только без христианских аллюзий и креста, но что-то в скульптуре было не то, чем-то выходила она за пределы скорбного канона.
— Ты видишь? — спросил Платон.
— Что? — не нашелся Ромка.
— Закрытое лицо. Кем и от кого? От матери, которая, горюя, даже цинка не боится, только б увидать родную плоть. А этот, взгляни получше, герой наш цел и внешне невредим. Как будто он не мертв, а спит. Но женщина ужасно равнодушна к тому, что стягом мертвый сын покрыт. Стяг Родины, земли, что не уступит пяди, Отчизны Славной. На нем печать со штампом «мой». Великой Родины, дающей и святой. Но и берущей. Да, он уходит, наш герой, от матери, что жизнь дала, в глубины Той, что забирает. И в этом напряженье сцены. И тела разрываемого боль.
Речь учителя оборвалась так же резко, как и началась. Ромка вопросительно посмотрел на Платона, но тот лишь ткнул пальцем в окруженный деревьями и водой пятачок. Да, Ромка, кажется, вспомнил, что скульптурная группа отделялась от основной площадки водной преградой, но подойти к памятнику было можно — по цепи положенных в воду камней. И туда действительно ходили, по этим камням, чтоб возложить цветы.
Ромка повел палец вдоль насыпи. Там на правом, если смотреть со стороны реки, склоне кургана, лежал серый диск. Именно так выглядела сверху ротонда зала Славы с торчащей из черного гранитного пола рукой с негасимым факелом. Пока Роман вспоминал, как выглядит этот зал, на столе появилась еще одна фотография — та самая рука Славы с горящим факелом на фоне склоненных знамен.
