Читаем без скачивания Ритуальные услуги - Василий Казаринов

— Не может быть… — чуть слышно пробормотал я, однако она сумела увидеть смысл едва вспухшей на моих губах фразы и вскинула брови.

«Чего не может быть?»

— Да вот этого… Все это было уже подсмотрено когда-то одним флорентийцем.

«Кем-кем?» — сощурилась она.

— Его звали Боттичелли, однажды он кое за чем подсмотрел, а потом увиденное выдохнул на холст.

«Ложись, — сказала она губами. — Ты устал».

— Да, — сказал я. — Так много было работы. Я в кровь содрал себе ладони.

Она поймала мою руку и прижала ее к щеке, и так мы медленно опускались на кровать, а потом друг в друга, и так продолжалось до первого света, когда она, приподнявшись на локте и заглянув мне в глаза, спросила — всем лицом:

«А что это была за женщина?»

— Я же говорил тебе. Не женщина, а просто голубка. Ну такая… — Я прикрыл глаза, пытаясь вытянуть из глубин памяти ее облик, и вдруг поймал себя на том, что не могу этого сделать.

Не помнил ни цвета ее глаз, ни их разрез, ни черт лица, ни линий ее тела, не помнил ничего, и потому, встав с постели, прошел к секретеру, откинул крышку и начал рыться на полках.

— Где-то у меня была ее фотография. Она прислала мне ее, когда я был в армии. Точнее, прислала она ее домой, но потом соседка переправила мне ее в госпиталь. Я там валялся со сломанной лодыжкой… Знаешь, я не смотрел на этот снимок с армейских времен. Потом, когда вернулся, сунул куда-то — с глаз долой. Теперь уж, возможно, и не найду… Нет, вот она. И в том самом конверте, что я получил в госпитале.

Я протянул ей конверт, она извлекла из него цветастый квадратик плотного глянцевого картона и, держа его в парящей несколько на отлете руке, с минуту вглядывалась в карточку, а потом скорбно и понимающе глянула на меня.

«Да, она очень красивая. Очень».

— Не то слово, — улыбнулся я, вытягивая из ее пальцев фотографию, скользнул взглядом по короткой весточке, брошенной ее быстрым почерком на обороте: «Теперь это мое гнездо!» — перевернул карточку лицом вверх и онемел, потому что в этот момент перед глазами вдруг встало все еще несколько испуганное лицо Димы Малька, с избыточной тщательностью описывавшего мне внешность того роскошного особняка на Лазурном Берегу, к которому он провожал очаровательную Валерию после прогулки по побережью.

— О господи… — прошептал я, плавно вписывая те его эскизные наброски в глянцевое поле плотного картона и поражаясь их совпадению с тем, как выглядел оригинал: особняк из белого мрамора, старинный, выполненный в испанском стиле — внешне строгом и даже несколько суровом, — он ослепительно белел на пологом холме в окружении пышной субтропической зелени, а к нему вела мраморная же лесенка, взбирающаяся вверх через несколько белокаменных террас, украшенных цветниками, а в ее основании на двух приземистых тумбах сонно дремлет парочка меланхоличных мраморных львов, возле которых и стоит Голубка, щерясь в объектив, застигший ее, казалось, именно в момент произнесения той самой фразы, что легла на белую бумагу изнанки: «Теперь это мое гнездо».

Особняк этот, насколько я помню уверения Малька, принадлежал ближайшему деловому партнеру Аркадия Евсеевича, точнее, патрону, а патроном у мужа Мальвины был последний пассажир моего челна.

— Господи, этого не может быть… — пробормотал я, живо припомнив, как затуманился его взгляд, когда он, уже внутренне готовый сесть в лодку, вдруг вспомнил про женщину, которую любил до умопомрачения, до дрожи, а потом заметил, что мне этого не понять.

Я понимал его, но не на прежний манер — поверхностью кожи, как и положено растительному существу, — но как-то по-новому, исключительно рассудком, который с прохладной бесстрастностью возражал той реплике, что минутой раньше соскользнула с моих онемевших губ:

— Все может быть!

Запросто может, ведь Голубка, не имея никакой профессии, кроме той, какую ей предопределила счастливая голубиная судьба, всю жизнь порхала вслед за мужчинами, гревшими ее за пазухой. Бросив цирковое училище, куда ее поманил один из первых ее хозяев, служивший в цирке на Цветном помощником режиссера, она упорхнула за прилавок магазина игрушек, где директорствовал ее новый владелец, оттуда без тени печали или раскаяния воспарила, чтобы угнездиться медсестрой на подхвате в гинекологической клинике на Пироговке, поскольку очередной ее мужчина был доктором по этой части, потом, в момент нашего знакомства на смотровой площадке, служила в Академии наук, где перекладывала бумажки за секретарским столом, — ее туда привел микробиолог, что отбыл на стажировку в Лион, и Голубка упорхнула в мое гнездо на «Аэропорте». И вполне, вполне могло так случиться, что бывший начальник хозяйственного отдела, к тому времени уже импозантный состоятельный человек, зашел по старой памяти в родные академические коридоры — как раз в тот момент, когда я был на практике в Смоленске, — и за пазухой у него оказалось так тепло и уютно.

Это ведь его голос звучал в телефонной трубке — там, у поворота на Лесную улицу, где меня хватил древесный паралич, — теперь я это твердо знал, и потому опустился на спину, лег, сложив руки на груди, уставился в потолок и пролежал так неподвижным бревном чуть больше суток, до тех пор, пока меня не поднял на ноги звонок Люки, потребовавшей, чтобы я немедленно занимал свой пост на капитанском мостике и вел наш линкор к Вадиму Гельфанду, чтобы забрать того цыганенка, что пульнул себе «золотой выстрел»: все многочисленные его родственники, включая трансильванских, прибыли попрощаться с телом, и, стало быть, его можно было везти на другой берег.

Вадим сохранял цыганенка в лучшем виде, мальчишка лежал в гробу столь тихо и покойно, словно только что уснул, убаюканный материнской колыбелью, и я отметил про себя, что он очень похож на цыгана, которого я мельком видел в приемной нашего офиса. Он оказался вовсе не отцом мальчика, как я предполагал, и все его родственные с ним отношения ограничивались тем, что он тоже, как и несчастный паренек, — цыган.

Завороженный магией этого сходства, я вдруг припомнил тот изумленный взгляд, которым когда-то окатила меня Мальвина под сенью шатра — с него-то все и началось! — и поделился своими сомнениями на этот счет.

Вадим некоторое время пристально всматривался в поляроидный снимок, на котором я — тщательно отчищенный и отлакированный в салоне по уходу за внешностью джентльменов — был запечатлен на корпоративном пикничке, и пожал плечами:

— Ну и что? Хочешь — ложись прямо сейчас на стол. Я тебя отретуширую. Прическа и фасон бороды — не по моей части, а в остальном нет проблем.

— Отчего возникают эти сходства в совершенно разных людях? — спросил я.

— Никто не знает, — сказал Вадим. — Но они возникают. Айда, я кое-что тебе покажу.

— Очередной твой шедевр?

— Нет, — мотнул он головой. — Его привезли только сегодня утром, и я к нему еще не притрагивался. Он умер во сне — обширный инфаркт.

— Уже и на том спасибо, что во сне, а не под колесами товарного состава. — Я двинулся вслед за Вадимом, покидая ритуальный зал, мы прошли длинным коридором в холодильник, где на высоком металлическом столе лежало укрытое простыней тело.

Вадим обошел стол, встал у покойника в головах, чуть приподнял простыню, наклонился и некоторое время пристально и, как мне показалось, с оттенком недоумения вглядывался в черты мертвого лица, потом увел взгляд в потолок и прикрыл глаза. Так простоял он довольно долго, едва заметно шевеля губами, и наконец, распустив пальцы, удерживавшие край простыни, как-то очень беспомощно, потерянно развел руки в стороны:

— Чудеса, да и только.

— Он что, подмигнул тебе?

— Да нет… — Вадим задумчиво почесал бороду и тускло глянул на меня. — Этого парня зовут Марк Аронович Кацнельсон.

— Ага, — согласно кивнул я. — Он из ортодоксальной еврейской семьи, и у него проблемы с Членом? И ты позвал меня сюда, чтобы предложить мне попробовать себя в качестве резника?

— А? — растерянно переспросил Вадим с таким видом, будто моя реплика пролетела мимо его ушей. — Знаешь, его родители в молодые годы побывали в Майданеке.

— М-да, — сконфуженно протянул я, втайне надеясь, что мой пассаж насчет обрезания в самом деле не долетел до его слуха.

Вадим откинул простыню.

Наверное, смерть наложила свой отпечаток на это лицо, но не узнать его было мудрено: вытянутый овал головы, короткие и жидковатые, тщательно зализанные волосы, одутловатые щеки — не хватало разве что какой-то крохотной детали, которую я тут же выудил из глубин памяти и водрузил покойнику на переносицу. Вот теперь — в воображаемом пенсне — он вполне отвечал оригиналу. Этот несчастный Кацнельсон был почти точной копией человека, известного всему миру под именем Генрих Гиммлер.

Заведение Вадима располагалось на территории заложенной, если не ошибаюсь, еще в середине прошлого века больницы, и оттого так покойно и уютно было в тенистом ее дворе, больше напоминавшем старый приусадебный московский парк с круглой чашей давно потухшего фонтана по центру, вокруг которого разбредались лавочки, намертво вросшие в почву своим тяжелым чугунным основанием и уютно вписанные под сень онемевшей от долгого зноя сирени, — новые корпуса отпрянули куда-то на зады больничной территории, а здесь, под охраной замерших в четком каре трехэтажных строений, высокими арками сраставшихся с основным парадным корпусом, римский портик которого опирался на белые колонны, все оставалось по-прежнему: ровное московское тепло, настоянное на запахе пыли, тополя и живой, не закатанной в чехол асфальта земли, медленно растекалось по дворику, и казалось, что тени прошлых постояльцев неслышно бродят под старыми вязами, с надеждой поглядывая на черный ажур высокой кованой ограды, за которой течет неспешная московская жизнь.