Читаем без скачивания Ритуальные услуги - Василий Казаринов

Эпилог

Вторая половина июля и весь август выдались смутными, неустойчивыми: короткие грохочущие ливни сменялись недолгой жарой, а потом опять лили дожди, однако сентябрь успокоился наконец в ровном тепле бабьего лета, дни стояли ясные, прозрачные — в один из таких спокойных, растворенных в желтоватом свете теплой осени дней я наведался к Соне, она привела мою бороду и отросшую шевелюру в надлежащий вид, а из салона по уходу за внешностью джентльменов мы направились в пивной ресторанчик и прекрасно провели там время.

Добыть в нашем городе настоящий кусковой сахар оказалось делом непростым, но в конце концов мне удалось сговориться с одной звонкоголосой хохлушкой, торговавшей мясом на Киевском рынке, и ее партнерша по прилавку, регулярно мотавшаяся в столицу с товаром, доставила мне массивную сахарную голову, похожую на кусок белого мрамора. Дядя Ваня пришел в полный восторг от такого подарка, мы протрепались весь день на веранде его загородного дома, и напоследок он, провожая меня у калитки, напомнил о необходимости соблюдать принятые в приличном обществе манеры и предостерег от поползновений «кинуть» его прошлых партнеров по бизнесу.

Гладколицый менеджер бутика, в который мы наведывались с Мальвиной, узнал меня и с готовностью экипировал — в полном соответствии с тем стилем, про который мы когда-то толковали в его примерочной.

На другой день я ни свет ни заря направился к Вадиму, который, зачем-то раздев меня донага, уложил на металлический стол, казалось стойко хранивший в себе холодок множества перебывавших на нем мертвых тел, и приступил к делу. Не могу сказать, что получил удовольствие от долгих и временами мучительных манипуляций его хирургически жестких рук, что-то подтягивавших, разминавших и сдвигавших в чертах моего лица, однако восстал я с покойницкого стола со смутно знакомым ощущением каменности в тканях обновленной физиономии, а когда заглянул в зеркало, то нашел ее вполне схожей с той, что отпечаталась в эскизах надгробного памятника. Амстердам, куда я отбыл прямым ходом из морга, встретил меня унылым серым дождем, который не прекращался все те три дня, что я провел в этом чудном городе. Господин Хансен оказался милейшим человеком лет пятидесяти, розовощеким и улыбчивым, вот разве что прохладный взгляд серых глаз намекал на характер того бизнеса, которым он изредка занимается, а когда мы закончили наши дела, я купил у него пару деревянных башмаков, но, покинув сувенирную лавку, так и не нашел, что мне с ними делать, и в конце концов бросил их в канал — они поплыли по темной воде и вскоре скрылись из поля зрения под мостом. Джентльмены, навестившие меня в отеле «Winston», были приветливы, предупредительны и корректны, как истинным джентльменам и положено, впрочем, один из них удивил меня рассказом о своем хобби: оказалось, что он заядлый байкер, и я спросил его, где бы можно было обзавестись хорошей машиной, скажем «харлеем». Он наморщил узкий лоб и заметил, что «харлей» стоит очень больших денег, но я сказал, что мне наплевать, сколько он стоит. Он понимающе кивнул и прохладно улыбнулся. Напоследок я забрел в одну из кафешек и выкурил сигаретку с марихуаной. Последний раз я курил анашу уже давно — в тот день, когда мы отдыхали в разгромленной кошаре, где я лежал, облокотившись на оторванную взрывом голову козопаса, — и мне стало дурно. Дочапав кое-как до отеля, я тихо напился в своем номере до полной оглушки — в самолете наутро меня чуть не стошнило. Отар, к которому я явился прямо из аэропорта, тут же вызвался поправить мое здоровье, и мы двинулись на кухню, где я обнаружил возящуюся у плиты Люку.

Она была в фартуке и в этом кухонном наряде, несколько растрепанная, какая-то очень домашняя, в самом деле напоминала курицу. Мы выпили, по паре рюмок коньяка, Люка накормила нас роскошным омлетом с зеленью и спросила, нет ли у меня на примете какого-нибудь парня, способного водить катафальный «кадиллак», только чтоб он был не алкашом вроде меня, не эротическим маньяком вроде меня и не последней сволочью, а впрочем, последнее ко мне, мать мою так, не относится. В этот момент я стоял у окна, глядя в мерно гудящее ложе широкой улицы, железным фыркающим потоком сочившейся мимо Отарова дома. Улица текла, как расцвеченная солнечными блестками река.

— Ты решила выставить меня вон? — спросил я.

— Да нет… Просто я подумала, что теперь ты найдешь себе занятие повеселей, — пожала она плечами.

Я отвернулся к окну и покачал головой.

— Куда я денусь от этой реки.

Поправка моего здоровья затянулась далеко за полночь и завершилась тем, что я заснул прямо на кухонном столе. Люка с Отаром перетащили меня на диван, спал я скверно, мутно, в поту, несколько раз поднимался и, сшибая углы, тащился в туалет, чтобы сунуть в рот два пальца, а утром меня поднял на ноги телефонный звонок. Отар с Люкой куда-то ушли, поставив аппарат у дивана, я поднял трубку, но ничего не услышал и сразу догадался, что это звонит Василек.

— Привет, детка, я вернулся, — с трудом выдавил я из себя и тут же прикусил язык, но не потому, что вдруг муторная одурь нахлынула и отпрыснулась липкой росой на лбу — что ты делаешь, она ведь тебя не может слышать! — а просто молчание ее было оглушительным и- страшным, как крик, и потому я, моментально протрезвев, ринулся на улицу, схватил такси, помчался на «Аэропорт» и у поворота с Ленинградского шоссе на тенистую аллею, ведущую во двор, вдруг тяжко и удушливо, весь разом, от лба до щиколоток, вспотел: возле стены, где происходила, как правило, раздача золотых рыбок, тупо каменели, сцепив руки за спиной, два грузных мента и пялились на асфальт, забрызганный чем-то темным, лоснящимся, и мне не требовалось подсказки, чтобы распознать природу этих темных пятен, как выглядит кровь на камне, я знаю. Растолкав толпу, сгрудившуюся у огороженного красно-белыми ленточками пятачка асфальта, я ничего нового не увидел, повертел головой и заметил стоящую чуть поодаль худенькую девочку, ту самую, что видел ползущей к помойке наутро после возвращения из Казантипа, — глаза заплаканы, губы распахнутого ротика мелко подрагивают, пальцы, ощупывающие лицо, тоже — она-то и рассказала: было ночью, часа в три, клиенты выбирали девочек, подъехала какая-то темная машина, марки она не помнит, открылось окно, оттуда вылетел какой-то предмет, упал на землю, прямо к ногам Анжелы, направлявшейся от подвала к стене, а потом была страшная вспышка и грохот чудовищный, несколько стекол на первом этаже в доме вылетели, но прежде чем полыхнуло, как девочке показалось, Анжела метнулась наперерез предмету, катящемуся к стене, словно стену с девочками от него оберегая. Ну а потом уж и рвануло. Четверо девочек ранены, сейчас в больнице.

— А Анжела? — не своим голосом спросил я.

Девочка всхлипнула, уронила голову и пошла прочь — куда она шла? зачем? где ее дом теперь? — один из ментов на мой вопрос — что это было, Ф1, РГД-5? — пожал плечами: что-то вроде того, рвануло классно, тут собирались проститутки, наверное, произошел обычный разбор полетов из-за места под солнцем, точнее, — он смачно хохотнул — под луной, одну из этих шлюх разнесло на мелкие куски, и вот что странно, когда они, менты, примчались сюда, она была уже, разумеется, мертва — вся, за исключением глаз, глаза были открыты и казались живыми.

— Да-да, — сказал я, — живыми, — и вдруг поразительно отчетливо вспомнил Анжелины предсмертные глаза.

Я похоронил ее в самом дорогом гробу и, прежде чем закрыть крышку, положил в домовину кассету с фильмом «Красотка», где Джулия Робертс играла уличную проститутку, а Ричард Гир очаровательного миллиардера и где у них, разумеется, — у проститутки и миллиардера — все в конце концов сладилось.

Спустя недели две я вспомнил, что так и не вернул Бэмби две сотни, которые она мне ссудила когда-то в приемной нашего офиса. Ни телефона ее, ни адреса у меня под рукой не оказалось, поэтому, купив пару ящиков дорогого пива «Гиннес» (не пивной завод, как обещал, но все-таки…), я поехал в сумасшедший дом, где и застал Бэмби в крохотной мастерской за просмотром очередной порции этюдов. И опять — как и в тот раз, когда я наведался сюда впервые, — меня поразила вопиющая реалистичность этих работ. И опять Бэмби предложила мне оставаться — пожить, отдохнуть, а она тем временем научит меня рисовать пастелью и, возможно, даже — акварелью. Я сказал, что, наверное, это было бы здорово, но у меня слишком много работы, и ей все не видно конца, да и вообще наше с ней пребывание в желтых стенах выглядело бы слишком затрепанной метафорой.

— Чего? — зычно протянула Бэмби, поглаживая темный пушок над верхней губой, — Метафорой?

— Ну в том смысле, что психушка надежно оберегает в своих стенах нормальных людей, тогда как все остальные, те, кто живет себе поживает вне этих стен, определенно и в клинической форме — чокнутые.