Читаем без скачивания Боттичелли - Станислав Зарницкий

Но сейчас было иначе — проповеди могли упасть на подготовленную почву, беда стояла у порога. Как ни скрывали обитатели палаццо на виа Ларга состояние здоровья его владельца, но в городе ни для кого не было тайной, что оно ухудшается ото дня ко дню. Будь иначе, зачем вызывали из Пизы врача Лоренцано, о котором поговаривали, что он при желании может оживить и мертвого? Почему Великолепный перестал бывать в Синьории и отказывается принимать послов, наезжавших во Флоренцию, если это его святая обязанность? Вскоре флорентийцам стал известен еще один секрет палаццо. Принимая во внимание тяжкий недуг Лоренцо, папа уважил, наконец, его просьбу: его сыну Джованни была тайно передана кардинальская мантия — правда, с оговоркой, что о возведении его в сан будет объявлено только через три года, когда он достигнет семнадцати лет. Все указывало на то, что смерть Великолепного близка, и он уже приготовился к ней. Кроме новых неурядиц, распрей между именитыми семействами, волнений ремесленной черни и заговоров, его кончина ничего не сулила. Все помнили, как вошел во власть сам Лоренцо, и поэтому уже сейчас сокрушались, что его место согласно традиции должен занять его старший сын Пьеро. В бесконечных пересудах предпочтение отдавалось Джованни как более хитроумному и изворотливому. Зная и того, и другого отпрыска Великолепного, Сандро полагал так же.

Лоренцано отбыл в Пизу в начале лета, передав надлежащие наставления Пико делла Мирандоле, который в придачу ко всем другим наукам был сведущ также и в медицине. Перед его отъездом Сандро выполнил еще один заказ Лоренцо, как оказалось, последний: врач отказался принять какое-либо вознаграждение, и Великолепный отблагодарил его портретом, написанным первым живописцем Флоренции, каковым Сандро продолжали считать. Позируя художнику, Лоренцано избегал разговоров о здоровье своего пациента, но уже один его удрученный вид говорил о том, что он не уверен в успехе лечения.

От Лоренцано Сандро первым узнал новость, которая стала достоянием горожан лишь спустя некоторое время: Великолепный поручил нескольким доверенным лицам разыскать доминиканца Савонаролу и уговорить его, забыв нанесенные ранее обиды, вернуться во Флоренцию, чтобы проповедовать здесь. Лоренцано одобрял это решение, ибо был рьяным сторонником восстановления истинной веры и полагал, что Савонарола служит этому благородному делу. Сандро, как впоследствии и многие его сограждане, не сомневался в том, что это решение Великолепного было принято под влиянием Лоренцано и Пико, хотя причины назывались разные. Одни утверждали, что, чувствуя приближение смертного часа, Лоренцо решил загладить свою вину — ведь не кто иной, как он, изгнал фра Джироламо из Флоренции, и за это с него спросится на том свете. Другие всезнайки с пеной у рта доказывали: ничего подобного — Лоренцо всегда стремился заполучить для Флоренции самое лучшее, а кто еще так глубоко разбирается в вопросах веры, как Савонарола? Это Пико посоветовал ему сделать доминиканца наставником Джованни, чтобы подготовить того к будущей кардинальской карьере. Непохоже на правду, но в такое смутное время все может быть. Впрочем, пока что Джованни уехал вместе с Лоренцано в Пизу, чтобы постигать теологию в тамошнем университете. Флоренция еще раз подтверждала, что необыкновенно плодовита на всевозможные слухи.

Что бы там ни говорили и что бы там ни выдумывали, но мотивы решения Лоренцо были более весомыми, чем замаливание грехов или обучение Джованни, раз уж он платил черной неблагодарностью папе — ибо не было в Италии более яростного критика Святого престола, чем фра Джираламо. Для тех, кто стоял к Великолепному ближе других, причины его решения были ясны: настроения флорентийцев, зыбкие и непредсказуемые, в очередной раз изменились — они жаждали теперь не хлеба и зрелищ, а пришествия пророка, который вразумил бы их и наставил на путь к спасению. Приходилось во имя спокойствия города дать жаждущим хлеб духовный. Позже и современники, и историки ломали голову над тем, почему Лоренцо, несомненно обладавший большим политическим талантом, не просчитал заранее последствия этого фатального для него и для его семейства шага. Возможно, причиной тому была его болезнь, а может, процессы, которым он хотел воспрепятствовать, зашли слишком далеко и у него не оставалось другого выхода. Но факт остается фактом: он сделал шаг, который не стоило делать.

Что касается Сандро, то сообщение о том, что во Флоренцию приглашен Савонарола, не особенно взволновало его: Лоренцо всегда знает, что нужно делать. Художника занимали более насущные проблемы — число клиентов продолжало катастрофически уменьшаться. Это плохо не только потому, что его кошелек становился все более тощим, но и потому, что он уже неоднократно наблюдал: живописец, к которому перестают обращаться, очень скоро превращается в ничто. Сколько таких бедолаг кануло в безвестность в одной только Флоренции!

Чтобы вновь доказать свое мастерство и начавшую уже забываться известность, Сандро еще в прошлом году взялся за написание большой картины для принадлежащей ювелирам капеллы Святого Элигия (Сант-Элиджо) в соборе Сан-Марко. Темой картины стало прославление вознесенной на небеса Богоматери и наделение ее венцом Царицы мира и заступницы страдающего человечества. По замыслу художника, свидетелями этого события становятся избранные святые, включая покровителя цеха ювелиров Элигия — он изображен в митре и с епископским посохом. Там же застывший в благоговении святой Иероним и сосредоточенно пишущий что-то в тетради святой Августин. Им повествует о свершившемся Иоанн Богослов, который поднял вверх раскрытую книгу с пустыми страницами, — ему еще предстоит вписать туда слова своего «Откровения». Над ними в золотом сиянии, под дождем из роз вьются ангелы, возвещая хвалу Марии. Эти золотые лучи освещают скалистый пустынный пейзаж, посреди которого стоят святые, подчеркивая контраст горестей земной жизни с небесным блаженством, все сильнее влекущим к себе художника.

«Венчание Марии» сразу же получило широкую известность, но собратья по ремеслу встретили его с недоумением. Если верить Сандро, его «новая манера» сводилась к тому, чтобы не рассказывать о событиях, а заставлять зрителя думать. Поэтому прежде всего его нужно ошеломить, поразить необычностью — ради этого он и шел на нарушение уже сложившихся и привычных для флорентийцев приемов письма. Но для большинства эта его манера казалась возвращением к давно отброшенному, преодоленному живописью. У его сограждан не было желания и терпения докапываться, чего хотел Сандро, сознательно искажая пропорции, нарушая законы перспективы, относя существенное событие на задний план и помещая на переднем второстепенные персонажи, дробя композицию на отдельные группы. Если уж он собирается о чем-либо поведать, то пусть пользуется нормальным языком, а не несет тарабарщину. Что это за картина, если ее приходится разгадывать часами? А потом вдруг оказывается, что она говорит совсем не о том, что на ней написано. Оказывается, ее автор следует за видными философами и богословами, которые утверждают, что любое произведение, кроме очевидного смысла, имеет второй, третий и так далее — нужно только найти слово или фразу, которые будут ключом к ним. Так и в картине нужно искать фигуру, а может быть, просто жест, которые откроют в ней больше, чем видно глазам. Ну уж нет — это занятие для философов, которым некуда девать время. Все должно быть просто и ясно, а не перевернуто с ног на голову, когда, видя Савла, следует подразумевать Павла, а в полуодетой блуднице видеть любовь небесную.