Читаем без скачивания Генрик Ибсен - Георг Брандес

Толстой, несмотря на всю свою величину, мыслит узко; он не признает Тэна и презирает Ибсена, как поэта, лишенного смысла. Он также, как и Ибсен, революционер, разрушитель общественных предразсудков и проповедник нового общественного строя вне государства. Они встречаются в анархическом, враждебном государству взгляде, но в то время, как у Ибсена направление ума имеет аристократические тенденции, Толстой верит в равенство. Толстой проповедует евангельскую любовь, Ибсен самонаслаждение одиночества.

Есть также у Ибсена несколько общих основных черт с Ренаном, который старше его несколькими годами, и которого он почти не читал; также мало, как и Тэна.

Фраза Ибсена: «я только спрашиваю, не мое призвание отвечать» – известным образом относится и к тонкому мыслителю Ренану и его сомневающемуся уму. И тот и другой, как редко кто, будят жизненные силы: Ренан очаровывая, Ибсен устрашая.

Прозор обратил внимание на то сходство, которое замечается в мыслях ибсеновского Бранда и в юношеском произведении Ренана «Будущее науки». Ренан требовал единства и цельности человеческого существа, говоря, что цель, которую должен себе ставить человек не в тон, чтобы знать, чувствовать, фантазировать, но в том, чтобы быть человеком в полном смысле этого слова; те же мысли встречаем мы у Бранда.

Бранд говорит, что церковь, над которой расстилается небесный свод, не имеет ни стены, ни границ; тоже, в иных несколько выражениях, говорит и Ренан: старую церковь должна заменить новая и величайшая. Одна религиозная догма должна уступить место другой, один род божества – другому, так как истинное происхождение мира неизмеримо выше всего того, что нам говорить о нем наше жалкое воображение, без которого мы не можем представить себе хода вселенной – мысли, встречаемые нами у Ибсена в «Императоре и галилеянине» и в «Бранде». Ренан, как и Ибсен, знает третье царство, в котором сливаются во едино язычество и христианство.

Кроме Тэна и Толстого – ровесников Ибсена и Ренана, который несколько его старше, есть еще один великий, но значительно более молодой, которого можно сравнить с Ибсеном, хотя этот последний никогда не читал его книг, а он одну из слабейших ибсеновских вещей, «Столпы общества».

Это Ницше.

У Ницше, как и у Ибсена, мятежный ум и, как Ибсен, он держал себя в стороне от политической и практической жизни.

Первое между ними сходство то, что оба они придавали значение своему происхождению не от мелких людей.

Ибсен в одном из своих писем ко мне старался доказать, что его родители, как с отцовской, так и с материнской стороны, принадлежали к знатнейшим семьям в Скиене и состояли в родстве как с местной, так и окрестной аристократией. Но Скиен не мировой город и его аристократию не знают уже за его пределами, но Ибсен хотел этим доказать, что причина его горечи против высокопоставленных людей в Норвегит кроется не в разнице его и их происхождения.

Ницше также охотно доказывал окружающим, что он происходит от польского дворянского рода, хотя у него не было никакой родословной, так что это можно было принять за аристократические бредни, тем больше, что указанное им имя Ниэцки уже по своей орфографии показывает свое не польское происхождение. В самом же деле было так: правильная орфография его фамилии – Ницки, и одному молодому польскому почитателю Ницше, Бернарду Шарлит удалось доказать неоспоримое происхождение Ницше из рода Ницки. Он открыл дворянский герб этого рода в печатке, которая в течение столетий была в семье Ницше наследственной вещью. Но властолюбивой морали Ницше и в его аристократизации представлений о мире Шарлит видит, и не без основания, шляхетский дух, унаследованный им от своих польских предков. Ибсен и Ницше (независимо друг от друга) лелеяли мысль (так же, как и Ренан) воспитать благородных людей. Это любимая идея Росмерса, она становится таковою у д-ра Штокмана. Также и Ницше о высшем человеке говорить, как о предварительной задаче поколения, пока Заратустра не возвещает сверхчеловека. И у того, и у другого радикализм по существу аристократичен.

Затем они встречаются также то там, то сям на почве душевных исследований. Ницше любит жизнь и внутреннюю её сущность так высоко, что сама истина представляется ему стоимостью лишь тогда, когда она помогает сохранению жизни и её эволюции. Ложь только в том случае вредною и разрушительною силой, когда она тормозит жизнь. Ложь не смущает его так, где она необходима для жизни. (Удивительно, что мыслитель, который так ненавидит иезуитизм, пришел к точке зрения, которая ведет к нему). В этом пункте Ницше сходится со многими из своих противников. Ибсен, который во всех своих стремлениях выступает поклонником правды, по мере своего развития приходит к такому же взгляду, как и Ницше. Звучит не шуткой, когда Ибсен в «Дикой утке» устами д-ра Реллинга заявляет о необходимости лжи для жизни. Конечно, тут имелся в виду только средний человек, не могущий обойтись без лжи. Но впоследствии Ибсен пошел гораздо дальше и признал ложь необходимою также и для высших людей.

Уже в «Привидениях» он находит непозволительным говорить одну правду. Фру Альвин видит, но не хочет рассказать Освальду про его отца. Она содрогается при мысли, что может отобрать у него его идеалы. Идеалы противопоставляются здесь правде. И только в конце пьесы она осмеливается сказать ее ему мягко обиняками, частью выдумывая. И когда ибсеновские Сольнес, Боркхань, Рубек, в существе которых кроется так много его собственного, защищают то или другое неизвестное, сомнительное, они закрывают глаза на возможность лжи и говорят: мы хотим, чтобы то было правда. Сольнес утверждает, что его желания имеют деятельную, почти магическую силу, Гильда уверяет Рагнара, что Сольнеса совсем не влечет к Кайе. (На основании этого Рагнар спрашивает: сказал-ли он это вам)? «Нет, но это так, это должно быть так; (дико) я хочу, хочу, чтобы это было так»!

Фру Боркман живет в самообмане; она убеждена, что её сын Эргарт сделается человеком, который выполнит великую миссий и восстановит часть их дома, на что сестра ей отвечает: это одни твои мечты, без которых, тебе кажется, ты пришла бы в полное отчаяние.

Живет в самообмане также и сам Боркман; он верит, что к нему придет депутаций просить его стать во главе банка. «Ты, может быть, думаешь, что они не придут? Но они должны, должны ко мне притти когда-нибудь. Я верю в это твердо, я знаю это непоколебимо. Не будь у меня такой уверенности, я давно пустил бы себе пулю в лоб».

В «Эпилоге» Рубек так определяет значение своей работы: «когда я создавал это художественное произведение – так как „День воскресения“ есть художественное произведение; или, по крайней мере, таким оно было вначале (он чувствует, что его испортил). Нет, таково оно и теперь. Оно будет, будет, будет художественным произведением».