Читаем без скачивания Журнал «Вокруг Света» №04 за 1970 год - Вокруг Света

— Да, обездолил дон Октавио наследников.

— Сейчас бы самое время вернуть отцовское наследство. Кадена продаст землю вместе с индейцами. Торговаться не станет: он столько лет не платил им за работу, что теперь ему выгоднее избавиться от наглых безбожников, чем рассчитываться с ними.

— А новый хозяин, разумеется, не обязан платить им долги своего предшественника, — сказал судья, и в тоне его прозвучали железные нотки хозяина.

Помешать совершиться бесчестной сделке между судьей и асьендадо можно было, лишь доставив в Кито петицию, подписанную индейцами имения Кадены. Но бумага должна была быть там прежде, чем они оформят купчую, поэтому мы спешили покинуть деревню, чтоб уже к утру попасть на Панамериканское шоссе. Но приближалась гроза, и индеец Хесус, деревенский староста, посоветовал нам переждать ее. Он показал заброшенную хижину, где можно безопасно провести ночь, и дал телячью шкуру:

— Возьмите, подстелете или укроетесь, если холодно будет в чосе (1 Чоса (кечуа) — хижина. — Прим. ред.).

Мы поблагодарили.

Тучи навалились на гребни гор. Вдалеке рокотал гром. Чоса прилепилась над обрывом. К ней вела узкая тропинка. Ветры растрепали гнилую солому на крыше, дожди проникали внутрь, и на земляном полу не просыхали лужи. Здесь хранили картошку. Пахло прелью, сновали мыши, оставляя за собой дорожки «горного риса». После захода солнца густая чернота тропической ночи окутала горы. Хотя, вероятно, было не более семи часов, внизу в чосах гасли огоньки очагов, наработавшиеся за день индейцы укладывались, что называется, «с курами». Исауро, мой спутник, привык ложиться по-индейски рано: принес охапку соломы, расстелил шкуру, укрылся своим пончо и через минуту крепко спал. Еще несколько лет назад этот белолицый парень с зелеными глазами жил в аристократическом квартале Кито. Потом порвал с родными, вступил в партию, был направлен работать среди крестьян и, смотри-ка, настоящим индейцем стал!

Мне же городская привычка засыпать за полночь не давала сомкнуть глаз, я не знал, как убить время. Хесус дал нам светильник, но читать при его свете невозможно: мошенник шофер бессовестно надул индейца, подсунув какую-то гадость вместо бензина. Пламя едва теплилось, а сажа летела хлопьями.

Погромыхивало. Далеко на асьенде заржала лошадь, взвыла собака — и опять молчанье; тишину, непостижимую для уха, привыкшего к городскому шуму, нарушал лишь отдаленный рев вулкана Котопакси.

Исауро сладко причмокивал губами во сне. Мне всегда казалось нелепым, что человек чуть ли не половину жизни должен спать, когда и без того не хватает времени для выполнения наших намерений. Я подтолкнул Исауро в бок:

— Камарада, правда ли, что о тебе Хесус рассказывает?

— Что? — просыпаясь, переспросил он меня.

— Говорит, ты едва в тюрьму не попал.

— Хесус сказал — значит правда, — он отвернулся, не желая разговаривать.

— Где ж твоя хваленая осторожность? — не давал я ему уснуть.

— Чего ты пристал? — взорвался Исауро. — Осторожность! Вечно осторожность! Будто только она и нужна нам! — бушевал он.

«Теперь не уснет», — подумал я и подлил масла в огонь:

— Ты ведь не сам по себе, ты ведь член Коммунистической молодежи.

Исауро молча встал. По тому, как он со злостью быстрым движением накинул пончо, я понял, что задел его за живое, и был доволен. Сон удалось стряхнуть. Я приготовился выслушать парочку горьких истин и был удивлен, когда он спокойно .начал рассказывать:

— Понимаешь, я хотел проверить, имеет ли связь сборище на асьенде «Грасиа де Диос» с тем, что я узнал от Пачо.

— Пачо, который там? — ткнул я пальцем вверх. Исауро рассмеялся:

— Там бог, а Пачо чуть пониже, у Больших Камней. Он за неделю перед тем был в Латакунге. Носил картошку на базар, да что-то неудачно: всего 20 сукре за мешок выручил, а провозился до вечера, и пришлось ему заночевать, как обычно ночуют индейцы, на мостовой у рыночной площади. Жаловался, что не мог уснуть. Привык к тишине, а тут какие-то парни во всю глотку песни горланят, машины едут одна за другой. Намучился он и встал посмотреть: куда это они едут? И, говорит, увидел на горе огненные знаки. Допытывался я, какие знаки. Может, это буквы?

«Да, да, — говорит, — знаки».

Пытался индеец их нарисовать, но у него получилось что-то похожее на чосу.

«Сколько? Какие?»

Руками показывает.

«Большие. С зайца будут».

«Как же с зайца? Вы ведь издали смотрели?»

Зря я прервал его. Пачо совсем растерялся. Понял я только, что он видел четыре знака, на расстоянии локтя один от другого.

— Ну, знаешь, Исауро, до огненных знаков могли молодчики из АРНЭ (1 АРНЭ (Аксьон революсионариа насьонал Эквадориана) — фашистская организация в Эквадоре. — Прим. ред.) додуматься. Знают, чем суеверных индейцев запугать.

— Вот именно. Так оно и было. Сборище фалангистов, а через неделю эта странно тихая фиеста на «Грасиа де Диос». Гомоналы собрались под предлогом именин сеньоры Авелы, матери этого болвана дона Галито. Было очень подозрительно, что на праздник пригласили самый узкий круг лиц, когда ежегодно в день ее именин — шумиха на всю страну: глухая старушка — одна из самых богатых дам Эквадора.

Как ты думаешь, кого я увидел среди гостей на асьенде? Того немца, который, помнишь, скрылся из Риобамбы.

— Гилер?

— Гилер или Хилер, черт его разберет. Там был еще местный священник, потом мистер Перкер и другие, кого мне раньше видеть не приходилось, но губернатор дон Эмилио Конде ходил за ними как пришитый.

— Бесплатная пирушка никогда еще ему здоровья не портила.

— Индейцев на этот праздник не приглашали, но праздника без родео, а родео без пастухов не бывает, и многие пришли. Для такого случая все приоделись. Даже те, что грузили скот с машины в загон, даже те, что убирали двор и выгоняли бычков на арену. Они почистили свои войлочные шляпы, обвязали их полоской телячьей кожи, надели чистые рубахи, пончо поярче. Большинство, как и полагается индейцу, босиком, а на некоторых что-то вроде сандалий из старых автопокрышек. Ну, а некоторые были в настоящих альпаргатас, плетенных из камыша и раскрашенных, как картинка. Ты же знаешь наших индиос! Они не знают лени, делают и деревянные сохи, и домашнюю утварь, и материю для одежды, и знаменитые пончо, и лекарство от печали.

— Ты увлекся, Исауро. Что это за «лекарство от печали»? Чича, что ли? Да и есть ли у них время печалиться? — выразил я сомнение. — Пять дней в неделю за клок земли на помещика спину гнут, а в остальные дни так усердно на своем поле работают, что им не до печали.

— А ты влезь в их шкуру да поживи как они, — отрезал Исауро. — Попробуй хотя бы натянуть штанины овчинные, вот тогда и почувствуешь индейскую печаль. Жуткую. До костей пронизывающую. Я вовсе не шучу, — горько усмехнулся он, — ведь даже эти штанины не принадлежат тем, кто их надевает. Чаще всего они хозяйские. Патрон дает их пастуху на время, да и то не каждому, а самым лихим ходокам.

Всю жизнь пастух пасет чужой скот в горах. Бесконечные туманные дни один на один с холодным ветром гор. Еда — окаменелые от холода вареные зерна маиса, и единственное утешение — длинная, как месяц одиночества, батута. На конце у этой трубы, ты знаешь, бычий рог, и, когда она ревет, собирая стадо, мне кажется, что душа пастуха рвется вон.

— Не в том зло, что пастух одинок... — начал я. Но Исауро не был склонен выяснять причины зла на земле и довольно сухо прервал меня:

— Вернемся к родео. Противно было смотреть на сынка дона Галито, — продолжал Исауро, — Пепе вырядился, как тореадор: шляпа, штаны в обтяжку, сапожки из лучшего шевро...

— Ну и пусть бы тешился. Зачем тебе в этом участвовать? Азарт, разъяренный бык, кровь...

— Какая кровь? Это же деревенская коррида! Не Мадрид и не Пласа де Торос! Хозяин по скупости не допустит, чтоб быка закололи вот так, за здорово живешь! Но зато деревенское состязание интереснее тем, что каждый может принять участие.

Для начала на арену выпускали таких флегматиков, хоть за хвост тяни, и Пепе успешно изображал из себя матадора, зад выпучивал, а сеньориты улыбались ему и аплодировали.

Потом выскочил из загона черный бычок с подпалинами и, не раздумывая, бросился прямиком на доморощенного матадора. Бедный Пепе, вместо того чтобы укрыться за загородкой, кинул свой желто-розовый плащ, перемахнул через колючую проволоку, ограждавшую арену, да зацепился и порвал штаны.

Плащ намотался бычку на рога и злил его. Он тряс головой, рвал тряпку в клочья, наступив копытом. Глаза у него стали бешеные, налились кровью, никому из господ не хотелось с ним связываться.

Я держался среди пастухов. Меня от них не отличить: обветренное лицо, кнут, вонючее пончо, поверх брюк для тепла надеты штанины, вывернутые мехом наружу.