Читаем без скачивания Жизнь Никитина - Владимир Кораблинов

Иван Савич вечерами проведывал мать. Она больше молчала, лишь скажет протяжно так: «Ва-неч-ка…» – да и умолкнет. Ей трудно было говорить, задыхалась. А он вглядывался с состраданием в ее тонкое, скорбное, но все еще красивое лицо и тоже молчал, молчал затем, что не знал, что сказать матери. Разумеется, он любил ее, они были одна плоть и кровь, но так розны духовно! Отец поощрял пристрастие сына к грамоте, к книгам, а мать осуждала: «Дитя глазки портит, эдак себя и уморить недолго…» У Саввы в хорошие его времена только и думы было – послать сына в Харьков или в Москву, в университет, увидеть его лекарем, а мать стонала: «Как можно! В чужой город, в чужие люди… Пропадет ведь!» Весною же, когда уволили из семинарии, и вовсе обрадовалась, – а чему? Эх, маменька, маменька…

Так вот и молчали весь вечер, хотя о многом оба могли бы и хотели поговорить.

А умерла ночью. Когда, во сколько часов – бог весть, никто не видел, как скончалась. Кабы не Анюта-племянница, может, мертвая и до самого вечера пролежала бы. Эта Анюта всякий день забегала проведать тетеньку, подать напиться, постель поправить. Но все больше днем забегала, когда Саввы дома не было, она побаивалась его, знала, что не жалует старик чижовскую родню. А тут ей вдруг понадобилось спозаранку, чуть свет: тетеньке гостинчика принесла.

Утро в тот день выдалось темное, ненастное. В калитке Анюта столкнулась с Иваном Савичем; тот, покрывшись от дождя рядном, поспешал на торг.

– Ну, что тетенька? – спросила Анюта.

– Не знаю, с вечера будто бы ничего была, – ответил Иван Савич.

Старик на крылечке умывался, кряхтел, отплевывался, фыркал что твой конь. Девушка шмыгнула мимо, прямо в спаленку. Там еще ночные потемки стояли; оплывший огарок сальной свечи еле мерцал от спертого воздуха.

– Тетенька, а тетенька! – позвала Анюта. – Здравствуйте, я вам рыжичков принесла…

Прасковья Ивановна вчера вдруг сказала: «Ох, рыжичков бы поесть…»

В комнате была тишина, лишь свеча потрескивала.

– Тетенька! – в испуге вскрикнула Анюта и, схватив огарок, посветила в лицо Прасковьи Ивановны.

Та лежала недвижимо, как-то странно, неудобно склонив голову набок. Из-под полуприкрытых век глядели мутные немигающие глаза…

Писаной красавицей лежала она в гробу, словно бы помолодев на добрый десяток лет. Чижовская родня толпилась в доме, старик их не замечал. Он, как дитя, плакал навзрыд, не пытаясь унять слезы, сдержаться. Иван же Савич сделался как камень: ни слезинки не уронил, при отпевании стоял истуканом. И на кладбище, когда прощались с покойницей, когда опускали в могилу гроб, он такой же оставался бесчувственный. Чижовские Тюрины шептались, указывали на него и долго потом между собой осуждали Ивана Савича за гордость и отсутствие сыновних чувств. Зато ночью дома он всласть наплакался. Но были ли эти слезы скорбью о бедной маменьке или сам себя, свою жизнь оплакивал он, рисуя в живом воображении предбудущее, – кому же знать об этом?

В пустом холодном доме остались жить отец и сын, молча, ни о чем не разговаривая, ничему не радуясь. Они оба возненавидели это мрачное прибежище, где все напоминало о былой, счастливой некогда жизни. И через полтора года после смерти Прасковьи Ивановны были проданы и дом, и усадьба, и Никитины поселились на Кирочной.

Ардальоново детство

С природой одною он жизнью дышал,

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье…

Ранним утром 10 сентября 1838 года в старой церкви сельца Тишанки открывали царские врата: молодая попадья мучилась родами, кричала непристойно, по-звериному. Младенец был головаст, шел неловко, плечиком вперед; и бабка Макариха, вековечная сельская повитуха, сказала растерявщемуся Петру Девицкому, отцу, чтобы тот поскорее шел в церковь открывать врата, авось господь не без милости.

И хотя Петр Девицкий, вчерашний семинарист, всего второй год священствовавший и еще не успевший обрасти поповской волосатостью, по молодости своей полагал, что сие противно как церковному уставу, так и истинной православной религии и более походит на языческую ворожбу, все-таки велел сторожу отпереть храм и совершил то, что советовала сделать бабка Макариха: распахнул обе половинки дверей, ведущих в алтарь.

Хмурые бородатые угодники – одни в длинных красных и синих епанчах с блестящими застежками у плеч, другие в черных монашеских куколях, с крестами на воскрылиях одежд – глядели равнодушно, без сострадания; они даже как бы осуждали молодого священника за дерзость: день был будний, а он зачем-то гремел замком у свечного ящика, с треском раздвигал малиновую завесу царских врат и гулкими шагами нарушал мертвую тишину храма. Он слышал, конечно, о том, что на Руси издавна существовав обычай при трудных родах открывать царские врата, но ни в канонике, ни в гомилетике, ни в иных учебниках богословия семинаристы про это не учили; и он, сгоряча распахнув позолоченные створки алтарных дверей, с ужасом понял, что не знает, что же ему надлежит делать дальше.

Безмолвный, словно окаменевший, стоял в открытых дверях алтаря, испуганно глядел в пустую глубину храма, черную, рассеченную наискось длинным дрожащим лучом неяркого сентябрьского солнца. Все вдруг сделалось ему незнакомо: темные ветхие стены, узенькие оконца с затейливыми завитками решеток, сердитые, плоские лица святых. С минуту длилось оцепенение; оно исчезло так же неожиданно, как и явилось. И когда разум вернулся к нему, он понял, что то, что он совершил, есть кощунство.

Не прочтя ни одной молитвы, ни единого слова не вымолвив, он закрыл алтарные двери, задернул завесу и медленно побрел домой. Сторож замкнул храм и удивленно поглядел вслед священнику. Петр Девицкий шел по выгоревшей рыжей муравке выгона прямиком, без тропки, оступаясь, покачиваясь как пьяный.

В калитке его ветхого домишка стояла бабка Макариха, крестилась, радостно сияя темным сморщенным личиком: «Эка, батенька, господь-то нас надоумил царски врата открыть! Мальчиком разрешилась твоя-то… Да такой ведь крепенький, да голосистый, бог с ним совсем, ну труба и труба!» Старушка весело пришлепнула ладошками и повела молодого отца в дом показывать новорожденного.

Попадья лежала бледная, обессиленная и счастливая. Возле ее большой белой груди виднелась синевато-красная головенка младенца. «Благодарю тебя, господи!» – прошептал Петр, опускаясь перед кроватью на колени.

Мать скоро поправилась, в положенное время мальчика крестили и нарекли Ардальоном – в память деда, славившегося своей ученостью: при синодальной типографии он состоял переводчиком с древнееврейского и греческого языков.