Читаем без скачивания Жизнь Никитина - Владимир Кораблинов

Попадья лежала бледная, обессиленная и счастливая. Возле ее большой белой груди виднелась синевато-красная головенка младенца. «Благодарю тебя, господи!» – прошептал Петр, опускаясь перед кроватью на колени.

Мать скоро поправилась, в положенное время мальчика крестили и нарекли Ардальоном – в память деда, славившегося своей ученостью: при синодальной типографии он состоял переводчиком с древнееврейского и греческого языков.

В тысяча восемьсот сорок пятом году Ардальону Девицкому исполнилось семь лет. Худенький, бледный, с нежной прозрачной кожицей, сквозь которую голубели на висках и на шее беспокойно бьющиеся живчики, он был так хрупок, так бестелесен, что родителей не покидало тревожное чувство: да выживет ли?

Тетенька Юлия Николавна, старшая сестра матери, старая девица, в летние месяцы наезжавшая из Воронежа в Тишанку погостить, из дармовых ягод наварить вареньев, – та, бывало, крепко обхватив мальчика за плечи, притягивала к себе, впивалась в него желтыми своими круглыми куриными глазками да так прямо, со свойственной ей резкостью и говаривала:

– Ох, не жилец Ардальоша… Нет, не жилец!

И Ардальон понимал, что это про него, что это он не жилец, и он плакал. Но не оттого, что скоро умрет, а оттого, что мамаша пугалась тетеньких пророчеств, бледнела и украдкой утирала слезы. Ардальоше страсть как было жалко мамашу, и он в эти минуты ненавидел тетеньку; он шептал: «Нет, ты сама умрешь, гадкая, злая тетенька, а мы с мамашей останемся жить, и ты, когда умрешь, уже больше никогда к нам не приедешь…»

– Что это ты такое шепчешь? – не выпуская его из своих костлявых объятий, подозрительно спрашивала тетенька.

Он молча вырывался и убегал с плачем.

– Ах, Юлечка! – вздыхала мать. – Ну, зачем ты так при ребенке? Он ведь ужас какой чувствительный..

– А затем, мать моя, что я человек прямой, разные там дворянские фигли-мигли не признаю, а говорю как есть. «Чувствительный»! – усмехалась тетенька. – Вот годика через три пойдет твой чувствительный в училище да как понюхает бурсацких лозанчиков, так враз вся чувствительность из головы в задницу перескочит!

И ведь совсем не злой человек была Юлия Николавна и, как мы впоследствии не раз убедимся, очень даже добрый человек. Но резкость ее и прямота создавали ей дурную славу неприятной, неуживчивой женщины. Ведь она и Ардальона очень любила и, как могла, баловала его: то книжку с картинками привезет, то цветной карандашик, то тетрадку сошьет; и искренно радовалась, видя, с каким восторгом впивался мальчик в книгу, с каким увлечением красным карандашом марал тетрадочные листы.

Однако то, что он придумывал в своих удивительных картинках, не только озадачивало, но и пугало подчас. Конечно, трудно и даже невозможно было угадать, что изображали на бумаге замысловатые бешеные вихри красного и синего, но Ардальоша охотно пояснял.

– Вот это, – говорил он, указывая кончиком карандаша на какие-то синие кружочки, – это вот страшный человек прошел, наследил… Страшный-престрашный! Он на дудочке играл, а за ним детки побежали…

– А где же человек-то страшный? – смеялись зрители. – Детки где?

– Он их в черную пещеру всех увел, – тяжело вздыхая, уверенно говорил мальчик. – От них одни следы остались…

– А это что? – указывали на длинную зубчатую красную линию, наискось прочерченную через весь лист.

– А это то, что на дудочке играл. Песенка. Стра-а-шная.

Сказал, и весь съежился, и так поглядел куда-то мимо всех, что уже и не до смеху сделалось.

Он как-то рано и незаметно научился читать, и читал много, все, что попадалось на глаза, что составляло скудную, случайно собранную книжницу родителя: «Жития», «Повесть о славном воре и мошеннике Ваньке Каине», «Рассуждения о Руссовых творениях», конский лечебник и «Как мыши кота хоронили». Попалась книжка в рыжем кожаном переплете «Древняя Российская Вивлиофика», – он и «Вивлиофику» одолел. Едва ли, кроме «Ваньки Каина» и «Кота», понял он что-нибудь из прочитанного, да его, верно, и не столько смысл увлекал, сколько самый процесс чтения.

А картинки… Какие странные, необыкновенные существа скрывались в тесной темноте плотно слежавшихся пахучих книжных листов! Прекрасные босоногие женщины парят в кудрявых облаках… Великан-песиглавец с младенцем на руках шагает через бурный поток… Наги девы с рыбьими хвостами… Чудовище по имени Грифон – когтистые толстые лапы, жесткие крылья, птичья голова и глазок круглый, зоркий, как у тетеньки у Юлии Николавны…

Уткнувшись в книгу, оглохший, онемевший, уйдя в никому не ведомый мир, шевелил губами беззвучно и в эти минуты казался особенно бестелесным, как бы светящимся насквозь.

То, что для всех было обыкновенно, буднично, не останавливало внимания, для Ардальона оборачивалось сказкой, праздником, чудом. Смена времен года – первый снег, багрянец листвы в саду, зеленое шильце подснежника, завязь на ветке яблони, – все возбуждало до слез, до трепета. Зимней ночью, в лютый мороз бревенчатая стена дома вдруг треснет, словно кто по ней палкой хватил; метель свистит, воет за темными, поседевшими от снега окнами, неприкаянной душой плачет в трубе; а утром вдруг – ясно-ясно и в розовом золоте неба пылают два солнца…

Или летним вечером, когда уже стемнеет и издалека, от Битюга, потянет прохладой, какие странные звуки вдруг понесутся оттуда: «Бу-у! Бу-у!» Мамаша сказывала, что это быки водяные, и он живо воображал их – ужасных, рогатых, зеленых: вынырнет из бучила, ухнет – и снова уйдет под воду, на мелкие кусочки, на золотые монетки раздробив отражение месяца… Птица козодой летит бесшумно, звезда падает, лошадь с глухим стуком шарахается в конюшне, испугалась домового… Не чудо ль? И все жутко до крика и радостно в то же время.

Но никто никогда не говорил о чуде, словно все слепые были и глухие и лишь он один за всех видел, за всех слышал.

Однажды он проснулся в полумраке и возле диванчика, где ему стелили на ночь, увидел грифона. Стоял див на толстых лапах недвижимо, скосив на Ардальона круглый желтый глазок. Ночь была лунная, светлая, с длинными черными тенями на полу. Ардальон испугался и удивился не больше, как если б вдруг петуха увидел ночью в доме: в такой неурочный час зачем не в курятнике, не на нашесте? Зачем в горницу забрел?

– Ты что? – спросил. – Откудова ты взялся?

Грифон хлопнул крылами, неуклюже переваливаясь, отошел шага на два, оглянулся и поманил к себе когтистой лапой.

– А куда ж мы пойдем? – полюбопытствовал Ардальон. Чудовище молча мигало глазком, приглашало.

– С кем это ты там разговариваешь? – сонно спросила мамаша из спаленки.

Но мальчик не слышал, он уже бежал за грифоном; босыми ногами сперва ощущал твердую прохладу половиц, но вдруг пол провалился, ухнул в бездну…