Читаем без скачивания История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3 - Джованни Казанова

Спросив ее, хочет ли она, чтобы я перевел ей все, что услышал, с наибольшей точностью, и услышав в ответ, что она хотела бы услышать все в подробностях, я перевел ей буквально все, что рассказал мне офицер.

Генриетта, с благородной откровенностью, смешанной, однако, с некоторой долей стыда, все мне подтвердила. Относительно того, чтобы удовлетворить наше любопытство, поведав нам свои обстоятельства, она просила меня сказать офицеру, что он должен избавить ее от этого.

— Скажите ему, — сказала она, — что то же правило, что запрещает мне лгать, не позволяет мне говорить правду.

Что же касается тридцати цехинов, которые он решил дать ей при расставании, она просила меня сказать ему, что абсолютно точно она не возьмет ни су, и что он ее обяжет, если не будет настаивать.

— Я желаю, — продолжила она, — чтобы он позволил мне поселиться одной там, где я захочу, чтобы забыл меня до такой степени, чтобы не стремиться узнавать в Парме, что со мной стало, и чтобы он делал вид, что не знает меня, если случайно со мной где-то встретится.

Сказав мне эти ужасные слова тоном настолько серьезным, насколько и нежным, и без малейшего волнения, она обняла старика с чувством, в котором проглядывало нечто большее, чем нежность. Офицер, который не знал, какие слова сопровождали это объятие, был очень огорчен, когда я ему их перевел. Он просил меня сказать ей, что, подчиняясь ее приказу, он хотел бы быть уверен, что она получит в Парме все, что ей потребно. Не ответив ни да ни нет, она сказала мне только попросить его совершенно не беспокоиться на ее счет.

После такого объяснения наша печаль стала общей. Мы оставались такими с четверть часа, не только не разговаривая, но даже не смотря друг на друга. Поднимаясь из-за стола, чтобы уйти, пожелав им доброй ночи, я увидел, что лицо Генриетты вспыхнуло.

Направляясь спать, я стал спорить сам с собой, как делал всегда, когда меня заинтересовывало что-то, волновавшее меня. Обдумывать дело молча меня не удовлетворяло; Мне нужно было говорить; возможно, в этот момент я советовался со своим демоном. Абсолютно ясное объяснение Генриетты меня растревожило. Кто, наконец, эта девушка, — говорил я в воздух, — которая соединяет в себе тонкость чувств с видимостью большого распутства? В Парме она хочет стать совершенно сама себе хозяйкой, и у меня нет никаких оснований льстить себе, что она не предложит мне те же правила, что и офицеру, с которым сейчас связана. Бог его знает! Кто она, в конце концов? То ли она уверена, что найдет своего любовника, то ли у нее в Парме муж, либо респектабельные родственники, или в необузданной фантазии безграничного вольнодумства, полагаясь на свои достоинства, она хочет испытать фортуну, бросившись в самые отчаянные обстоятельства в надежде, на свое счастье, найти любовника, который способен бросить к ее ногам корону; это был бы проект от сумасшествия, либо от отчаяния. У нее ничего нет, и, поскольку ей ничего не нужно, она не хочет ничего взять у этого офицера, от которого могла бы получить, не краснея, некую сумму, которую он, некоторым образом, ей должен. Не краснея в обстоятельствах, в которых она с ним находится, не будучи влюбленной, какой стыд может она испытывать, получив от него тридцать цехинов? Не думает ли она, что предаваться мимолетному капризу незнакомого мужчины, — меньшая низость, чем получать помощь, в которой она должна испытывать абсолютную необходимость, для того, чтобы гарантировать себя от нищеты и опасностей, которые она может встретить в Парме, оказавшись на улице? Она надеется, быть может, своим отказом загладить перед офицером неверный шаг, который она совершила. Она сочла, что он решит, что она совершила его, лишь чтобы вырваться из рук человека, который владел ею в Риме; и офицер не мог думать иначе, потому что не мог себе вообразить, что она неодолимо влюбилась в него, глядя из окна в Чивитавеккиа. Она могла, конечно, оказаться права и оправдаться перед ним, но не передо мной. Она должна понимать, с ее умом, что если бы не влюбила меня в себя, я не уехал бы с ней, и она не могла игнорировать тот факт, что у нее есть только одно средство заслужить также и мое прощение. У нее могли быть достоинства, но не такого рода, чтобы помешать мне претендовать на обычное вознаграждение, которым женщина должна воздать желаниям любовника. Если она полагает, что может разыгрывать добродетель со мной и дурачить меня, я должен показать ей, что она ошибается.

После этого монолога я определился перед сном, что не позднее, чем завтра утром, перед отъездом объяснюсь с ней. Я потребую у нее, сказал я себе, тех же любезностей, что были у нее с офицером, и если она мне откажет, я отомщу, наградив ее знаками самого унизительного презрения еще до того, как мы прибудем в Парму. Я счел совершенно очевидным, что она может отказать мне в знаках нежности, действительной или фальшивой, только выставляя на вид свою добродетель, которой у нее нет, и если эта ее добродетель фальшивая, я не должен стать ее жертвой. Что касается офицера, я был уверен, после того, что он мне сказал, что он не может, ни с какой стороны, счесть мою декларацию дурной. Будучи человеком здравомыслящим, он должен оставаться здесь нейтральным.

Убежденный в правоте своих рассуждений, которые казались мне тонкими и продиктованными самой зрелой мудростью, я заснул, и Генриетта во сне, не потеряв ничего из своих реальных прелестей, являлась передо мной, смеющаяся и, что еще больше застало меня врасплох, одетая по-женски. Она защищала свое дело и показывала мне мою ошибку в таких словах: «Чтобы опровергнуть все оскорбительные софизмы, которые ты нагромоздил, я скажу тебе, что я тебя люблю и докажу это. Я никого не знаю в Парме, я не сумасшедшая и не отчаявшаяся и я хочу быть только с тобой». Говоря эти слова, она меня не обманывала, она полностью отдавалась моим любовным порывам.

В снах такого рода обычно спящий просыпается в момент перед кризисом. Природа, соболезнуя действительности, не допускает, чтобы иллюзия опережала ее. Мужчина во сне — не совсем живой, и он должен проявиться таким в тот миг, когда он может дать жизнь существу, похожему на него самого. Но, о чудо! Я не просыпаюсь, я провел всю ночь с Генриеттой, в ее объятиях! Но какой долгий сон! Я могу его осознать, как сон, только потому, что при моем пробуждении на рассвете она исчезает. Я провел добрую четверть часа неподвижным и пораженным, перебирая случившееся в моей изумленной памяти. Я вспоминал, что несколько раз, случалось, говорил себе во сне: «Нет, я не сплю», и теперь я бы тоже решил, что не сплю, если бы не нашел дверь своей комнаты закрытой на задвижку изнутри. Иначе я бы решил, что Генриетта ускользнула перед тем, как я осознал себя проснувшимся, после того, как провела ночь со мной. После этого счастливого сновидения я почувствовал себя влюбленным до беспамятства, и не могло быть иначе. Тот, кто, сильно проголодавшись, идет спать без ужина и проводит всю ночь, вкушая во сне, должен, проснувшись, чувствовать зверский аппетит. Я быстро оделся, решив, что еще до отъезда получу твердую уверенность в обладании Генриеттой, либо останусь в Болонье, предоставив, тем не менее, ей возможность ехать в Парму вместе с офицером в моей коляске. Чтобы ни в чем не отступить от правил вежливости, я должен был, прежде чем объясниться с ней, чистосердечно переговорить с венгерским капитаном.