Читаем без скачивания Четыре времени лета - Грегуар Делакур

Но чудовища никогда не спят. Именно в темноте они крадут маленьких девочек и рвут их на части.

Первые разноцветные розетки расцвели в черном небе, севернее, близ Ардело; море ловило их эфемерные частицы, изумрудные, рубиновые, аквамариновые капельки, которые таяли, едва коснувшись воды.

Я вздрогнула; было прохладно, и налетал ветер с востока.

Я шла к морю, когда внезапно над пляжем Ле-Туке вспыхнули первые залпы фейерверка. Ветер донес до меня охи и ахи, детские, восторженные. Я улыбнулась. Пламенеющие каскады на несколько секунд осветили пляж, обозначили путь, который мне оставалось пройти до воды. Я вспомнила купания в пасти чудовища; мы выбирались оттуда синие, дрожащие, но живые.

И вдруг, десять минут спустя, когда уже был близок финальный салют, огромный сноп золотых и серебряных звезд мельком осветил что-то показавшееся мне лежащим телом у кромки воды; тело, словно темный валун, неподвижный, несуразный.

Какой-то гуляка, сразу подумалось мне, перебрав спиртного, захотел искупаться в ночи, да и свалился под хмельком, забылся здесь, никому не нужный и потерянный.

Я подошла ближе, с опаской, но и с любопытством.

– Вы меня слышите?

В небе на миг расцвел золотой сноп и осветил тело. Это был старик, похожий на облетевшее дерево; бледные, почти лиловые руки, пальцы ушли в песок, словно десять маленьких корешков.

Я остановилась в двух шагах от него и повторила:

– Вы меня слышите?

Тело не шелохнулось. Одна нога была в носке, другая босая. Бесформенные брюки – но явно хорошего покроя. Белая рубашка, изорванная ракушками и острыми камнями. Вдали не было никакой лодки, бутылки рядом с ним тоже. Я сделала еще шаг. Опустилась на колени на холодный песок. Дотронуться до него было страшно. Моя рука нащупала палку, и ею я постучала по его плечу. Все сильнее и сильнее.

Я вскрикнула в тот самый миг, когда он забормотал; какой-то слизистый звук, жирный камень, погружающийся в воду, забитое горло.

И тут в свете большого финального салюта я увидела его лицо. Впалые щеки, изящные аристократические скулы. Кожа его была скверного цвета. Я оттащила его подальше от воды – боже, какой он был тяжелый. Я уложила его на бок, прикрыла грудь моей легкой курткой и побежала к дамбе, к городским огням, к песням.

Я бежала до потери жизни.

Итак, я, может быть, спасла человека. Старого человека.

Добежав до дамбы, я позвала пожарных, и трое или четверо добровольцев, которые не пошли на танцы, тотчас прыгнули в большой внедорожник, захватив меня, чтобы я показала, где находится тело. Оно, конечно же, было на месте. Наступающее море теперь лизало ему ступни, а волны добирались и до коленей.

Пожарные выскочили из машины, достали спасательное оборудование; то, что поддерживает дыхание, жизнь. Их движения были спокойны и точны. Меньше чем через две минуты старик был раздет, закутан в специальное одеяло; кислородная маска была прижата к лицу, игла капельницы воткнута в плоть, синюю, местами лиловую, точно протертое до основы кружево. Один из спасателей кричал в рацию, называя цифры; дело делалось. Я поняла, что за стариком прилетит вертолет, чтобы перевезти его в больницу. Спасатели массировали сердце утопленника. Пытались запустить его. Вымаливали еще одну, две, три секунды жизни. Ну же, ну же, пожалуйста, останьтесь с нами. Останьтесь, без вас бал не бал. Останьтесь, завтра будет хорошая погода. Все равно что, лишь бы он держался. Рев поднимавшегося к земле людоеда едва перекрывал проклятия мужчин, их тщетные усилия. Потом издалека послышался другой рев, устрашающий гул двигателя. Лучи света, как лезвия, заметались по пляжу, словно в поисках беглеца. Мы отчаянно замахали руками, и вдруг он сел рядом, взметнув тучу песка, пыль пустыни, оцарапавшую нам щеки и руки. Дальше все пошло очень быстро. Точно балет, адский гвалт, боевой танец, маленький конец света. Потом вертолет взмыл и улетел, унося с собой умирающее тело, надежду спасателей и мое желание танцевать.

Меня подвезли до дамбы, где от скверной смеси алкоголя и отчаяния еще дергались несколько пар. Большинство гуляк разошлись по домам, с просоленными телами, опухшими глазами, в докучном одиночестве.

Один из пожарных говорил мне о гипотермии, о брадикардии, о средней степени обморожения – шансы у старика невелики, теперь это вопрос быстроты действий. Его отправили в ближайшую больницу, Институт Кало-Элио в Берк-сюр-Мер; сейчас он уже в отделении скорой помощи, его постепенно отогревают и слушают, оценивают изнуренный язык его тела.

Большой красный внедорожник укатил; я направилась к дому.

На одном из огромных паркингов я увидела семью, садившуюся в машину, дочка не хотела уезжать, мол, еще рано. Когда ее мать, хрупкая женщина с фарфоровой кожей, почти прозрачной в свете фонаря, крикнула: «Довольно!» – девчонка, которой не было еще и четырнадцати, пожала плечиками со всем откуда только взявшимся презрением раненой влюбленной и села в машину. Я улыбнулась. Как оно было далеко, мое детство. Как далеко моя первая любовь, полная обещаний, полная надежд. Однако мне вспомнилось, что и я была полна того же разочарованного презрения, когда вернулась домой в тот злосчастный вечер и сказала маме: все кончено, завтра он уезжает, я больше его не увижу, я умру. Она зашептала, утешая меня, потому что это долг матери – утешение: никто не умирает от любви, милая, никто. Это бывает только в книгах, да и то плохих.

И мое презрение окрасилось меланхолией.

Гектор спал, когда я пришла. Мать не спала. Она читала книгу, в которой никто не умирал от любви, в которой силились жить во что бы то ни стало. Она ждала меня.

Позже, в моей сырой комнатушке, под одеялом, я ласкала себя. И кусала, чтобы не кричать.

Назавтра рано утром я отправилась в Берк.

Я хотела узнать новости о моем утопленнике. Хотела увидеть его, разглядеть его лицо при свете, без прилипшего к коже песка, рисовавшего жутковатые тени, тревожные истории. Я хотела знать.

Я обратилась в регистратуру. Медсестры были любезны. Мой утопленник спал. Состояние его было стабильным. Угроза жизни миновала. Я налила себе кофе из гудящего автомата в холле и села на старый диван, протертый множеством тревог, вдруг ощутив усталость, точно убитый горем родственник, уже смирившийся. На меня поглядывали, как и я поглядывала на других посетителей, которые тоже ждали, надеялись, отчаивались. Каждый задавался вопросами, высматривая признаки боли сильнее, чем его боль, горя больше, чем его горе, чтобы собственное было легче вынести; то был расчет и как будто молитва: кто-то втайне обещал бросить курить, или пить, или лгать, был готов пожертвовать фалангой, пальцем, неделей жизни или двумя в обмен на улучшение, на чудо.

«На год, на день, на час. / Пусть он придет / Еще один хоть раз. / О дай ему и мне / Не умирать! / О дай гореть в огне / И не сгорать… / Мой Бог! Мой Бог! Мой Бог! / Я не страшусь / Теперь судьбы любой… / Оставь его / Мне хоть на миг. / Он мой!»[20] – пела Пиаф, но мы никогда не слушаем слова песен, даже когда они предостерегают нас.

В тот самый момент, когда я, выпив кофе, протянула руку, чтобы поставить стаканчик, мое сердце остановилось.

После нашего последнего вечера в то лето, когда нам было по пятнадцать, мы никогда не писали друг другу. Никогда не пытались связаться. Тем более увидеться. Мы расстались без клятв, без слез, без признаний, без последнего поцелуя. Он встал, отряхнул песок с рук, с шорт и ушел в город, не оглядываясь, – мальчишки никогда не оглядываются, слишком боясь вернуться. А я не догнала его – девочки не бегают за уходящим мальчишкой, слишком боясь, что он не вернется.

Дома мама сказала мне, что никто никогда не умирает от любви, но я не хотела ей верить.

Мое сердце остановилось, потому что, несмотря на годы, несмотря на варварский свет больничных неоновых ламп, уродующих лица, несмотря на жестокость времени, размывающего силуэты, несмотря на усталость, от которой краснеют глаза, тускнеет кожа, залегают некрасивые круги, на возраст, который делает поступь тяжелой, медленной, я поняла, что это он, здесь, в нескольких метрах от меня, в зеленом хирургическом халате.

Я не вскрикнула. Не шелохнулась. Моя рука не смогла поставить стаканчик. Я окаменела. Растерялась. Мне нужен был взгляд, наверно, взгляд отца, который сказал бы мне, что делать, сказал бы, как остаться свободной в эту минуту, как не дать прошлому, потерям, молчанию и всем подавленным мечтам затопить меня. Как удержать на расстоянии эту ностальгию, которая меня разрушает, которая меня унижает – потому что не знает, кем я стала без нее, вот-вот, без тебя, Мадам Ностальгия[21], красивая ты стерва.

Но Жером обернулся, и улыбнулся, и пошел ко мне, и мое сердце забилось вновь.

Мы оба не знали; мы не протянули друг другу руки и не поцеловались. Он сразу предложил мне кофе, и мы рассмеялись, когда моя рука, оцепеневшая на пластмассовом стаканчике, задвигалась. Я встала, готовая следовать за ним, хотя он ни о чем меня не просил. У тебя усталый вид. Я поправила прядь волос; я спасла человека прошлой ночью. Он улыбнулся; я тоже. Он сделал несколько шагов, мы удалились от остальных, от косых взглядов, от тяжких вздохов; чуть подальше, в каком-то коридоре, я положила руку на его запястье, тихонько, совсем тихонько, без нажима, ничего не пытаясь сказать, просто, наверно, желая удостовериться, что это он, как щиплешь себя в детстве, чтобы убедиться, что ты жив, что это не сон.