Читаем без скачивания Сон после полуночи - Евгений Санин

Глава III. РИМЛЯНЕ И ЭЛЛИНЫ

В огромной зале шли последние приготовления к приему посетителей, заполнивших форум перед императорским дворцом.

Когда-то, во времена Тиберия и особенно Калигулы, приемов, устраиваемых Цезарем боялись больше, чем недопущения на них, а теперь, при Клавдии, римляне всех трех сословий, стремились во что бы то ни стало попасть на аудиенцию, словно пытаясь наверстать упущенное. И пока они вместе с гонцами от наместников провинций и иноземными послами нетерпеливо ожидали допуска во дворец, с золотых и черепаховых украшений на дверях зала, кедровых столов и многочисленных статуй смахивались последние пылинки.

Льняные полотенца мелькали в ловких руках рабов.

Номенклатор, чьей главной обязанностью было объявлять имена допущенных на прием, с закрытыми глазами повторял про себя заученный наизусть список приглашенных.

Привратник, в который раз, объяснял рабу-новичку, как правильно приподнимать дверную занавесь перед очередным посетителем, мысленно обещая утопить непонятливого фракийца в Тибре, если хоть один из них запутается в ней.

Начальник преторианцев бегал от одного воина своей когорты к другому, поправляя шлемы, подравнивая щиты и ножны…

Вся эта суматоха, предваряющая, по обыкновению, каждый большой прием, не касалась лишь ближайших друзей и советников Клавдия.

Разбившись на две равные по числу группы, они ожидали выхода Цезаря по разные стороны императорского помоста. Но это было лишь численное равенство, подобное тому, как пять слонов могут равняться пяти мышам, или горсть жемчуга — горсти пепла. Философы, а такие были как с одной, так и с другой стороны, могли бы пуститься в рассуждения, что порой и мышь может обратить великана-слона в бегство, а даже щепоть праха матери может быть дороже горы самых отборных жемчужин, и наоборот — слон может раздавить мышь, даже не заметив ее мучений, а на богатство можно купить здоровье и свободу своим ближайшим родственникам. Словом, истинное неравенство двух групп чувствовалось во всем.

В одежде — белые тоги сенаторов, окаймленные широкими пурпурными полосами, выглядели предпочтительнее скромных плащей вольноотпущенников-эллинов.

В расположении — если сенаторы Гальба, Силан, Афер, Сенека и присоединившиеся к ним, пока Клавдия готовили к приему, Вителлин стояли у самого императорского кресла, то вольноотпущенники занимали место в почтительном отдалении.

И наконец — и это было самым приятным для римлян и обидным эллинам — в поведении.

— Эй, Паллант! — окликнул Силан, стоящего рядом с Нарциссом вольноотпущенника. — Это ты помогал цезарю составлять последний эдикт на постройки в Риме?

Названный эллин поднял голову, чтобы ответить, но на его плечо легла ладонь Нарцисса.

— Я помогал! — с вызовом ответил он за товарища. — А позволь узнать, что тебя в нем не устраивает? То, что нигде не нашел имени Силана? Но, кажется, ты не обидел себя, помогая цезарю составлять несколько предыдущих эдиктов!

— Наглец! Вам ли судить о делах римлян? — возмутился Гальба, по давней привычке воина хватаясь за бок, где в другой обстановке должен был висеть меч.

— Конечно, не нам! — улыбнулся Нарцисс, с подчеркнутой любезностью кланяясь сенатору. Но когда разогнулся, на лице его не было и тени улыбки. — Равно как и не вам судить полезны или нет наши советы цезарю, ибо это дело одного только цезаря!

— Проклятье! — процедил сквозь зубы Гальба. — До каких пор мы будем терпеть около нашего цезаря этих бывших рабов?

— До тех пор, пока они снова не станут рабами! — заметил Афер, державшийся так, словно вольноотпущенников и не было в зале. — Этот последний эдикт задел не только вас, но и переполнил чашу моего терпения. Я кое-что предпринял, и клянусь Юноной, сегодня из этих Нарциссов, Паллантов и Каллистов снова получатся гладиаторы, носильщики руды и повара.

— Но когда же? Когда?! — воскликнул Силан.

— Терпение, друзья! — улыбнулся Афер. Возвысившийся еще при Тиберии благодаря доносам на знатных римлян, он любил в каждую отточенную и благозвучную фразу время от времени вставлять несколько слов, нарушавших ритм, чтобы скрыть ее искусственность, точь-в-точь, как лучшие ученики школы Цицерона. — Терпение! — повторил он. — Сегодня вы станете свидетелями падения последних эллинских колоссов, хотя по сирийской физиономии того же Каллиста я не сказал бы, что все они — жители Афин или Беотии!

Афер обвел долгим взглядом сенаторов и, вдоволь насладившись недоумением, написанным на их лицах, понизил голос до едва различимого шепота:

— Во время приема один из посетителей — гм-м… скажем, мой друг или должник — как вам больше угодно — нанесет этим господам-рабам такой удар, что нам не составит особого труда тут же добить их я вернуть каждого в его естественное состояние…

— Раба?! — восторженно вскричал Вителлий Младший, доканчивая фразу за Афера.

— Тс-сс! — приложил палец к губам Силан, показывая глазами на вольноотпущенников. — Пока они не стали рабами, мы должны быть особенно осторожны!

— Но цезарь может рассердиться! — кусая губы, напомнил Вителлий Старший. — О, боги! Что скажет он нам тогда? Я, конечно, не рискую ввязываться в спор с таким великим оратором, как Афер, но… Надо еще раз подумать… все взвесить!.. — сбивчиво забормотал он и вдруг с остервенением набросился на Сенеку, скривившего свои толстые губы в понимающей усмешке: — Что тут смешного? Чему ты улыбаешься?!

Философ пожал плечами:

— Потому, что глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и попону, но еще глупее тот, кто ценит человека по его платью! Нет, Афер, не так просты эти бывшие рабы. Я видел Палланта при дворе Тиберия, который приблизил его за особую услугу. Напомнить вам, что это была за услуга?

— Он помог Тиберию устранить своего главного врага — Сеяна, перед которым в страхе дрожал весь Рим… — прошептал Вителлий Старший.

— Верно, — кивнул Сенека. — Я хорошо помню, как простаивал часами перед дверью Каллиста его бывший господин, тщетно дожидаясь приема. Да и сам ты, Афер, неужели забыл силу этих людей? Ведь не кто иной, как тот же Каллист спас тебя от гнева Калигулы. Или ты думаешь, что этому обязан своей блестящей речи[20]?

Афер хотел, было, возразить Сенеке, но, встретив его насмешливый взгляд, промолчал.

— И если эти люди сегодня, действительно, устоят, — невозмутимо продолжил философ, — то тогда уже не они, а мы, римляне станем поварами и гладиаторами. В лучшем случае — ссыльными изгнанниками!

— Ты шутишь! — пролепетал насмерть перепуганный Виттелий Старший. — Изгнанниками при таком человечном и добром цезаре, как Клавдий?!

Сенека с жалостью посмотрел на него.

— Ты же неглупый человек, Луций! — вздохнув, сказал он. — Неужели страх настолько сковал твой мозг, что ты до сих пор не понял, что главное в любом государстве не правитель, а люди, которые окружают его?

— Да-да, конечно! — пробормотал Вителлий. — И если этими людьми станут эллины…

Дождавшись, когда сенаторы за спором вокруг слов Сенеки забыли о нем, он отделился от них, и, делая вид, что рассматривает статуи, незаметно приблизился к вольноотпущенникам, не на шутку встревоженным поведением римлян,

— Что это сегодня случилось с сенаторами? — то и дело оглядываясь, вопрошал Паллант. — Я вконец не узнаю их!

— Они никогда так яростно не нападали на нас! — согласился Нарцисс.

— И никогда не спорили между собой с таким ожесточением! — задумчиво заметил Каллист. — Этот Гальба смотрит на меня взглядом моего бывшего господина! Нарцисс, веришь, я первый раз за пятнадцать лет снова ощущаю себя рабом!

Нарцисс не ответил. Он внимательно наблюдал за римлянами.

— Взгляни на Афера! — прищурился Паллант. — Обычно он первым начинает осмеивать нас, а сегодня даже не глянул в нашу сторону!

— Это и заботит меня больше всего! — признался Нарцисс. — Если доносчик старается держаться в тени, значит где-то рядом его жертва…

— Что же нам тогда делать? — не без тревоги спросил Каллист.

— Глядите! — шепнул невысокий вольноотпущенник Полибий, ставший по прихоти своего бывшего хозяина тезкой великого греческого историка. — Кажется, сама судьба посылает нам путь к спасению!

Он показал глазами на Вителлия Старшего, подававшего отчаянные знаки вольноотпущенникам.

— Вот уж поистине, как говорят римляне, нет ничего более жалкого и более великолепного, чем человек! — невольно улыбнулся Паллант, глядя как затравленно оглядывается по сторонам сенатор.

— Римляне? — удивился Нарцисс. — Уверен, что первым это сказал кто-то из наших земляков, а уж потом римляне вывезли его изречение вместе с коринфскими вазами, ахейскими скульптурами ивсем нашим добром!

Рассматривая картины, в чем не было ничего подозрительного, он прошел по зале на несколько мгновений задержался у статуи богини Ромы рядом с Вителлием и, возвратившись, сказал: