Читаем без скачивания Камероны - Роберт Крайтон

– Может, посредниками? – подсказала миссис Боун.

В конце концов они остановились на том, чтобы просто написать: «ЭнгусуМакдональду, эсквайру», а в начале письма поставить: «Дорогой сэр». Они сообщили ему, что произошло, как просьба о пособии была представлена и отклонена и что теперь они поручают ему подать в Кауденбитский полицейский суд на достопочтенного Ч. П. С. Фаркварта, графа Файф.

Хотя письмо они закончили уже вечером, Гиллон попросил Сэма прошагать пять миль до Восточного Манго и сдать его там на почту, потому как считалось, что вся корреспонденция, входящая и исходящая из Пигманго, просматривается компанией; после этого Гиллон отправился домой и стал ждать, чтобы жернова правосудия принялись молоть зерно его жалобы.

Случилось все гораздо раньше, чем предполагали. Никто в Питманго не видел, как приехал или уехал посланный, поэтому точно установить, в какое время повестка с вызовом в суд была вручена лорду Файфу, так и не удалось. Когда же люди представляли себе, как была встречена эта повестка, многие считали, что посланцу посчастливилось, если он живым ушел из Брамби-Холла.

Возможно, бумага была вручена лорду Файфу в такую пору, когда человек после обеда пребывает в ублаготворенном состоянии, а организм его погружается в дрему, когда портвейн уже убран и графская постель разобрана для послеобеденного сна. Как бы то ни было, но повестка очень скоро возымела неожиданные и тяжелые последствия.

В тот же день, по окончании смены, когда рабочие стали подниматься на поверхность, лорд Файф объявил, что шахты закрываются и ни один углекоп не будет допущен к работе.

«Лорд Файф № 1», и «Леди Джейн № 2», и все другие более старые и менее крупные шахты были закрыты. К наступлению темноты 1300 мужчин, женщин и детей оказались без работы. А утром у входа во все шахты было вывешено следующее обращение:

«КО ВСЕМ МОИМ РАБОЧИМ!

Один из вас счел возможным подать в суд на вашего хозяина, в результате чего его привлекают теперь к ответу как обычного уголовника, а это может на веки вечные разрушить отношения, которые так давно и невзирая на многие трудности существуют между лордом и его людьми.

Как все вы знаете, Питманговская угледобывающая и железорудная компания, почти единственная среди углевладельцев этого района, всегда чрезвычайно щедро выдавала компенсацию тем из вас, кто – на свою беду – получал увечье на работе. Да будет всем известно:

Если в какой-либо из наших шахт покалечен углекоп, это болью отдается в Брамби-Холле. Мы молимся об его благополучном выздоровлении и немедленно принимаем решение о выдаче ему соответствующей компенсации.

Эти взаимоотношения, как хочется нам верить, походили на отношения отца к своим сыновьям, когда обе стороны вносят свою лепту в счастье семьи в целом. Сейчас они втоптаны в грязь. Один из сыновей нарушил верность семье и тем самым нанес нам тяжкий, жестокий удар.

Как и в каждой семье, когда ранен один, страдают все, и это тем более естественно, если ранен глава семьи. Так вот, до тех пор пока этот презренный иск не будет изъят из суда и вычеркнут из повестки дня его сессий, эта шахта – как и все остальные – будет закрыта.

Надеясь, что доверие между нами не будет поколеблено, веря, что господь позаботится о том, чтобы наша дружная семья продолжала существовать, чтобы сын держался отца и все держались вместе, как это повелось с давних, давних времен, я заключаю это обращение следующими словами:

Да благословит вас бог, да вернет он вам вашу работу.

Файф»

5

Никогда еще ничего подобного не наблюдалось в Питманго. Частично объяснялось это локаутом и возбуждением от сознания, – что все держатся вместе. А частично тем, что на дворе стоял июнь и солнце снова сияло. Люди не помнили, когда они наслаждались июньским теплом – разве что малыми детьми.

Зима отступила, когда все уже считали, что в этом году господь забыл про них и весны вообще не будет. В низких черных тучах, которые с марта начал гнать по небу северный ветер, до того набухших от мокрого снега, что, казалось, они вот-вот заденут Горную пустошь, начали появляться разрывы, и порой по нескольку минут кряду в небе стояла такая ясная, чистая голубизна, что у человека невольно становилось легко на душе и даже голова кружилась. Солнце проникало в самые темные закоулки поселка, где все еще прятался черный снег, – и снег таял, превращаясь в черную воду. Вода бежала всюду между камней – бежала по улицам и проулкам, увлекая за собой замерзшие комья угля, а потом в поселке стало подсыхать, начиная сверху, с Тошманговской террасы. Открылись окна, и вся затхлость, все запахи, скопившиеся в жилищах углекопов за зиму, начали растворяться под действием теплого, нагретого солнцем ветра, который налетал сверху, с пустоши.

В такую пору никто не горевал из-за локаута. Всякий раз, как солнце прорывалось сквозь облака, люди высыпали из своих домишек и купались в его лучах, подставляли ему лица, застывали в неподвижности, выполняя, сами того не ведая, некий древний ритуал друидов, зачарованные солнцем, как бывает зачарован лосось. Жажда солнца гнездилась у них в крови, а природа так долго им в этом отказывала. И эти первые недели локаута в воздухе стояло ощущение праздника, карнавала и беззаботности.

Все эти дни люди приходили на Тошманговскую террасу – различия между верхняками и низовиками исчезли, – чтобы пожать Гиллону руку, заверить его, что они его поддерживают и поддерживают то, что он затеял. Клерки компании записывали фамилии тех, кто приходил или уходил с Тошманговской террасы, а потом один из углекопов вымазал лицо угольной пылью, и запись пришлось прекратить. Он стал тем, чем так часто бывают углекопы, – человеком-невидимкой. После этого и другие стали чернить себе лицо, а потом своеобразная «депутация» вышла на Тропу углекопов – все черномазые, с надвинутыми на глаза кепками – и отобрала у клерков тетрадки. Все способствовало поддержанию определенного настроения – и обрызганные солнцем дни, и чувство единения. Вскоре Гиллон обнаружил, что не только борьба за пособие, а и то, что у них отобрали Спортивное поле, – оба эти обстоятельства равно подогревали чувства.

«Вот теперь-то он за это заплатит, сукин сын, – говорили люди, указывая вниз, на пустошь. – Не забудь про это сказать».

И все-таки проблема пособия была важнее всего. Едва ли нашлась бы хоть одна семья, которой в ту или иную пору не пришлось бы днями и неделями ждать, чем одарит их его светлость лейрд, если он вообще снизойдет до этого.

– Ох, как бы я хотел, чтобы мой папка был сейчас с нами и видел, что происходит, видел бы, что ты сделал, – оказал один молодой углекоп. – Роб Хоуп – помнишь такого? Он лишился руки и умер от голода, потому как даже крошки не желал у нас брать. Прямо плакать хочется. Он тогда пять фунтов получил да еще за этот кус на четвереньках полз до Брамби-Холла и прошение на поднос у двери положил: дайте, мол, пожалуйста.

Схожим историям не было конца: казалось, у каждой семьи в Питманго была такая история. Даже Мэгги растрогалась. Она понимала, что все это правда, – понимала и то, что лишь по счастливой случайности этого не произошло с Камеронами. Правда, у Камеронов была копилка с серебром, которую в крайнем случае всегда можно вскрыть. А у других этого не было.

По мере того как шли дни, стала выявляться и подлинная суть конфликта. Лорда Файфа волновали не столько деньги, сколько то, что Гиллон потребовал их. Это ставило под угрозу право лорда по-отцовски решать, сколько давать и давать ли вообще. В конечном счете борьба шла между стремлением держаться прошлого и желанием похоронить его и пойти по новому пути. Ни то, что кирка врезалась Гиллону в плечо, ни связанная с этим боль уже ничего не значили.

Решаться конфликт должен был в суде, но и не только в суде – немалую роль тут играли материальные соображения. Об этом сначала никто не подумал. Углекопы, сидя без работы, каждый день теряли по нескольку шиллингов; обитатели же Брамби-Холла – мистер Ч. П. С. Фаркварт, как стали теперь его называть, и его тощая дылда-жена, леди Джейн Тошманго – каждый день, пока шахты закрыты, теряли сотни фунтов. Вопрос состоял в том, сколько времени гордость сможет торжествовать над жаждой наживы.

– Слушай-ка, я бы на твоем месте не слишком волновался, – сказал Арчи Джапп, придя к Гиллону. Тот самый Джапп, который столько лет его не признавал. – Я бы себя изводить не стал. Я этот народ знаю лучше тебя. Когда они там в Лондоне не получат чеков с дивидендами, сюда к нам, в Питманго, начнут приходить не очень приятные письма. У них ведь есть свои. привычки, ясно тебе? Если бы миссис Камерон не было в комнате, я бы тебе кое-что порассказал.

– Ну что же, например? – опросила Мэгги. – Тут ведь не дитё сидит малое.

Джапп немного помедлил. (Не будь он такой смуглый – такой настоящий пикт, как сказала бы Мэгги, – можно было бы подумать, что он покраснел.