Читаем без скачивания Герой должен быть один - Генри Олди

Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука гладит его по макушке.

Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.

За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь глаза оставались почти прежними – черные, миндалевидные, в обрамлении густых ресниц – только белок глазного яблока треснул сетью кровяных прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.

– Ожил? – бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. – Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а не с няньками в доме сидеть!

«А тебе пить меньше надо,» – чуть не вырвалось у Амфитриона.

Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и раздражающим.

Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает твою макушку.

– Я в твои годы… – Ликимний не договорил, как бы предполагая, что собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и всячески восхищается.

– И-эх, Иолайчик… земля под ногами горела! Синяки, шишки – навалом! А ты прямо как девчонка – болеешь, болеешь… И друзей у тебя настоящих нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея…

– Шел бы ты лучше, Ликимний, – непроизвольно отозвался Амфитрион, с удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. – Как дед… и двоюродный потомок Персея.

И стряхнул с себя пухлую ладонь.

Как выяснилось, зря – ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив Амфитриона наземь.

Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок валявшейся на земле деревянной лопаты.

Тело слушалось плохо, но слушалось.

– Щенок! – разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку за шиворот. – Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх… оуууююй!..

Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.

Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться – оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется вначале.

То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в конце – ну так совсем…

– Больно, – задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. – Очень больно. Я как твой дед… и вообще.

Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.

Без малейших проблесков участия.

– Пожалуешься сестре – убью, – скучно пообещал маленький Иолай. – И вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?

– Договорились, – кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.

И потрогал пальцем шатающийся зуб.

…Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме внуков.

Вот уже почти пять лет она знала это – с того самого дня, когда Фивы впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа. Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых – благодаря за этот дар; те, чьи семьи опустели – видя в лавагете своих родных, оставшихся в проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт, разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов, скрывая предательский блеск глаз…

Алкмена не плакала.

Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.

«Еще бы, после Зевса-то!» – шептались фиванцы.

И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то озноб пробрал всех троих – так взглянула им в лица жена покойного.

Вдова.

Но всем городом в одни глаза не заглянешь.

– Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду – Мегару, Ификлу – Астеропею, – пробормотал Креонт, в единый миг растеряв все слова заготовленной речи.

Алкмена молчала.

– Я… я воздвигну великому Амфитриону такой толос, в каком никогда не погребали ни одного из басилеев, – сказал Креонт, не зная, что говорить дальше.

Алкмена молчала.

– Мы воздвигнем в Фивах храм, мама, – сказали близнецы. – Храм Отца.

– Да, правильно, – одобрил Креонт. – Храм Зевса-Победителя, отца богов и смертных.

– Храм Отца, – словно и не слыша басилея, одним голосом ответили братья, и Креонт счел за благо промолчать.

Алкмена подошла к пепелищу и взяла горсть углей и золы.

И чудилось: драгоценные камни мечут искры с ладони последней женщины Громовержца.

– Это заложите в основание, – тихо бросила Алкмена.

И высыпала раскаленный прах в подставленные руки сыновей: по полгорсти – каждому.

Даже Креонт, муж государственный, понял тогда: плоть бесчувственна, когда горит сердце.

– Хаа-ай, гроза над морем, – вполголоса запела Алкмена и пошла прочь, – хаа-ай, Тифон стоглавый…

И братьям, беспокоившимся, не повредилась ли мать рассудком, внезапно почудился грохот колесницы, несущейся по краю обрыва между морем и небом.

Так ясно, будто они его уже когда-то слышали.

Но живые живут, и время не ухватишь за хвост, как ни старайся.

Упокоился в грандиозном толосе Амфитрион-Изгнанник, за два года вырос храм, который вслух все называли храмом Зевса, но правый бицепс у статуи Громовержца был странно надколот, словно плохо сросшись после удара мечом; неутомимая Мегара, дочь Креонта, родила Алкиду сероглазого Теримаха, потом крепыша Деикоонта, и наконец – крикливого Креонтиада; Астеропея тоже принесла Ификлу двух сыновей и дочь, ласково относясь к первенцу мужа, хрупкому Иолаю…

Впрочем, все – невестки, сыновья, челядь – знали, что Иолай был, есть и останется бабушкиным любимцем.

Потому что первый.

Потому что слабенький.

Потому что вырос на Алкмениных руках, до четырех лет зовя бабушку мамой.

Потому что лицом неуловимо похож… только не спрашивайте у Алкмены – на кого?

Не ответит.

Вот и сейчас, когда шестилетний Иолай пришел в себя после чуть ли не двухнедельной горячки, Алкмена боялась ответить самой себе: почему так изменился любимый внук, и что мерещится ей во взгляде маленького ребенка?

Да и не знала она ответа.

Не бывало такого раньше, чтобы Иолайчик избегал обожаемую бабушку, заменившую ему мать, которой мальчик не знал – а сейчас приласкать себя не дает, из объятий выворачивается, все норовит стороной обойти, поцелуешь его чуть ли не насильно, а он мимо глядит и в глазах тоска смертная, будто и не целуют его, а на части режут. Молоко козье, кипяченое, что всегда дважды в день пил – наземь вылил. Нянька пробовала сперва уговорить, потом заставить – так на няньку вызверился, что бедной целую декаду потом кошмары снились; и велел мяса подать. Жареного, с кровью. Опять же со сверстниками и до того не больно-то игрался, а теперь и вовсе перестал. Около взрослых трется. И молчит. Нехорошо молчит, по-стариковски. Телем Гундосый, караульщик бывший, помер на днях – Иолай как услышал, сразу велел себя на похороны отвести. Дескать, так и так пойду. Ну кто ему старый Телем?! Меньше, чем никто. Нет же, стоял у костра, бормотал что-то, закусив губу, а в глазах…