Читаем без скачивания Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

В сознании власть имущих место «Святой Руси» занимают категории иного порядка: «польза Отечества», «величие империи», «слава России». Наверное, красочней всего эта идейная переориентация запечатлелась в великолепной фразе Петра I в день Полтавского сражения, которая позже была увековечена на памятнике-кресте: «…а о Петре ведайте, что жизнь ему недорога, лишь бы жила Россия, благочестие, слава и благосостояние ее»[428].

Понятие «благочестие» в указанном наставлении можно воспринимать по-разному, в том числе и в смысле, весьма далеком от подлинного понимания благочестия именно как Богопочитания. Фактически же при Петре I благочестие перестает выступать в качестве высшего и универсального небесного управленческого предначертания, теряет значение непререкаемого поведенческого эталона, отодвигаясь в область частного, индивидуального дела.

Петровская Россия, или, как ее иронически называли славянофилы, с подачи пресловутого маркиза де Кюстина (1790–1857), — «имперские фасады», вырастила поколения людей, не знавших и не чувствовавших, что за этими «фасадами» может скрываться полноводная и многоцветная жизнь. Русский исторический опыт был ошельмован и предан долгому забвению, а все привычки, нормы, эталоны начали черпаться извне — «из Европы». Как точно выразился Н. М. Карамзин, с Петра «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России».

Представляется вполне обоснованным историческое заключение известного русского мыслителя князя Н. С. Трубецкого (1890–1938). «Петр Великий в начале своей деятельности хотел заимствовать у «немцев» лишь военную и мореплавательную технику, но постепенно сам увлекся процессом заимствования и перенял многое лишнее, не имеющее прямого отношения к основной цели»[429]. Можно даже резче сказать: Петр Алексеевич начал заимствовать весь порядок западноевропейского мироустроения, уже буржуазного в своей первооснове, включая самые мелкие черты бытового уклада.

Россия не просто стала «учиться у Запада»; сама по себе полезность «учения» не подлежит сомнению. Она начала заимствовать, перенимать, копировать, часто без всякого разбора и без всякой критической оценки, не только технические, технологические, цивилизационные новации, но и весь строй культурной жизни. Подобное безоглядное копирование и позволяло таким националистам, как Германский Император Вильгельм II потом презрительно называть Россию «страной-обезьяной»[430]. Государственная власть, а в широком смысле весь монархический истеблишмент, формировались теперь под знаком западо-центричных координат. Потому уже в XVIII веке многие были искренне уверены, что «настоящая история» России начинается именно с Петра I и его пресловутого «окна в Европу».

Когда в XIX веке заявила о себе русская интеллигенция, с самого своего начала настроенная крайне негативно уже и по отношению к «имперским фасадам», то в этом проявился великий исторический парадокс. По сути дела дети «гнезда Петрова», славословя «отца», задыхались «от возмущения» по поводу его творения. Замечательно это органическое противоречие западнического сознания прокомментировал известный почвенник И. С. Аксаков (1823–1886). «В России, — писал он в 1865 году, — торжество бюрократизма начинается для нас с Петра I, с того знаменитого переворота, к числу поклонников которого принадлежат именно наши противники! Они в наивности своей и не подозревают, что поклонение Петру есть поклонение тому самому началу, на которое они теперь, с такою простодушною яростью, нападают!»[431].

Можно бесконечно вести схоластические споры о соотношении «зерна» и «растения», об их обусловленности и несхожести, приводить доводы в пользу умозаключений об «искажении» первоначального «проекта», но факт остается фактом: чиновно-дворянская Империя была продуктом замысла Петра Алексеевича. Замысел этот красочно сформулировал Н. М. Карамзин, заметивший, что «пылкий Монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией»[432].

Очень резкую и чрезвычайно точную характеристику Петра Алексеевича и его эпохи дал А. И. Герцен (1812–1870): «Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов в пересыпочку со старыми боярскими детьми и вечными интриганами, ползающими у ног всякой власти и пользующимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги»[433].

Отношение к Петру — давний разделительный мировоззренческий ориентир. По сути дела, здесь — исходный фокус всех идеологических противостояний XIX–XX веков. Восторги и безусловное одобрение дел Петровых — верный признак европо-центричного, западнического, дерусифицированного сознания. Ведь он, по справедливому замечанию одного из «отцов славянофильства» И. В. Киреевского (1806–1856), — «разрушитель русского»[434]. За такое «великое дело» вестернизированная мысль прощает своему любимому герою его очевидный аморализм. За насильственную «европеизацию» его неизменно горячо и превозносили русские западники, притом что они никогда не понимали и не чувствовали, что такое «русскость». Как афористично выразился В. О. Ключевский, «Петр I делал историю, но не понимал ее»[435].

Петр I, действительно, насильственно насаждал «европейскую цивилизацию». Правда, при этом обычно не принято поднимать вопроса о цене преобразований, которая, среди прочего, выражалась и в бесчисленном количестве загубленных человеческих жизней. За время правления Петра I, за неполные тридцать лет, население России, по разным оценкам, уменьшилось от 20 до 40 %.[436] Кстати сказать: за сорок лет безраздельного правления «кровавого тирана» Иоанна Грозного, численность населения в подвластной ему Московии увеличилась почти вдвое[437].

Все «материалисты», «прогрессисты», «эволюционисты» тут, как в оцепенении. Хотя уже давно установлено, что эпоха «Петра Великого» — пик государственного насилия, в том числе и в применении смертной казни[438]. Никто даже приблизительно не установил количество погибших «во славу преобразований». Однако правда состоит и в том, что никто из «русских европейцев» и не проявлял желания такие потери считать. В других случаях «математические выкладки» и «статистические показатели» — излюбленный прием при доказательстве «русской отсталости». Здесь же статистика замолкает.

Сам Петр Алексеевич, его клевреты и многочисленные симпатизанты трактовали человеческие потери, связанные с военными кампаниями Преобразователя, так и многочисленные казни неугодных — как неизбежные жертвоприношения на Петровский «алтарь Отечества». Метафорически злодеяния Царя-Императора так часто воспринимаются до сих пор. Но при этом почему-то не возникает вопроса: что же до Петра I на Руси не существовало «алтаря Отечества»? Конечно же, он наличествовал. Только тогда «алтарь Отечества» и церковный алтарь значили одно и то же. И лишь со времени «Петра Великого» они стали существовать и восприниматься раздельно.