Читаем без скачивания Обноженный - В. Бирюк

Гости уехали, народ разошёлся, ночь настала. Надо бы караульщиков проверить. Только Фёдор Михалыч… такой приставучий:

«Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна».

Мда… Душатся здесь верёвкой, причёсываться мне не надо… И на пороге — не «Катерина Ивановна», а роба моя Катька. Уже полностью… «очерчена».

Забавно: Достоевский, воспевая православие, использует термины языческие. «Очертя голову» бросались в бой воины Святослава-Барса. Веря, что такая линия, проведённая в воздухе, защитит их от внешней угрозы. Как часто бывает в жизни и в истории, линия защиты со временем превратилась в границу собственной свободы.

— С чем пришла, Катюша?

Она «страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!».

— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

Слёзы текут безостановочно, саму — колотит. Начал утешать да оглаживать, отпаивать да успокаивать. Отвёл в опочиваленку, уложил на постелюшку, свет лишний погасил. Она за руку хватает, не отпускает.

— Не уходи! Не бросай!

Прилёг рядом, вроде — успокоилась, дыхание ровнее стало. Сейчас заснёт, и я потихоньку…

— Ваня… Господине… Возьми меня. Напоследок.

Тю, блин, на ней же живого места нет! Вся в разводах…

— Я… Тебе… противно? Я видела как на меня давеча дядя смотрел. Как на… на насекомое мерзкое. Как на клопа или на фалангу ядовитую. Я теперь такая… некрасивая?

Женщина остаётся женщиной всегда. «Некрасивая» — это главное.

— Нет, ну что ты! Синяки — скоро сойдут, волосы — отрастут, косточки — зарастут. И будешь ты, как и прежде — красавица писаная. Только кушать надо лучше, по свежему воздуху гулять…

— Спаси тебя бог, добрый господин мой. Но… Если я тебе… не мерзка…

Она провела моей рукой по своему телу.

— Возьми. Пожалуйста.

«Чего хочет женщина — хочет бог» — давняя половая мудрость. Да что ж ты, господи, у нас такой… ветреный?

Это было… очень осторожное действие. Я не всегда мог отличить её стоны боли от… от других стонов. В конце — оба ощущения её просто слились в одном звучании. Потом, крепко держа меня за плечи, неотрывно глядя вверх, мне в лицо, расширившимися глазами на запрокинутом лице, вдруг сказала:

— Вот. Ты надо мной, воздвигнувшийся, ты во мне, вонзающий. Я — в воле твоей, ты — в лоне моём. Нас теперь ничем не разделить. Я это до своего смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.

И она вырубилась. Обморок. Итить меня ять! Охренеть! Затрахал девушку до… до потери сознания.

Так, осторожненько, на бочок — чтобы язык в гортань не провалился и дыхание не перекрыл. Не суетиться, накрыть девушку тёплым, валерианы заварить… пульс… под две сотни… самому рядом посидеть или позвать кого? Ладно, посты пусть Ивашко проверит.

Короткий вскрик на вздохе, очумелый взгляд…

— Катенька, как ты?

— Голова… Голову разламывает. Ты… Ты меня оставишь?

— Тебя сперва спрятать надо. Завтра тебя заберут, ничего худого не будет — я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе. Гапа всё подготовит для тебя. Я ж её забираю…

Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы. Потом дыхание стало тише, размереннее, она уснула.

Факеншит, Фёдор Михайлович! Ваши сюжетики… по мотивам «торжествующего бедлама», каковой выглядит Россия под вашим гениальным пером… Ещё одна разломанная, измученная душа… Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто законами — из «Святой Руси», набором сюжетных ходов — из русской классики, представлениями о допустимом — из демократии…

Гений Достоевского… Какую ещё отмазку ты, Ванюша, себе придумаешь? — А надо? Отмазку? Попаданец разрушителен просто фактом своего существования. Инакостью. Мыслей, знаний… Просто — воспоминаниями из своей школьной программой.

Альтернатива — адаптация, ассимиляция, деградация… Крысюк средневековый. Плыть по течению. Здешнему течению здешней жизни.

   «Брось креститься, причитая, —   Не спасет тебя святая   богородица:   Тот, кто руль и весла бросит,   Тех Нелегкая заносит —   так уж водится!».

Фиг вам! Я рулить и… и «веслить» — не перестану! А «креститься, причитая» — не начну.

Утром явился чтец, собрали и проводили Катюшу. Она плакала, я обнадёживал:

— Годик потерпи — потом заберу.

Агафья, старавшаяся не попадаться на глаза чтецу, подтвердила:

— Не врёт, Катюша, правду говорит.

Правда… Я всегда говорю правду. А вот истину… Истина не в моей власти.

Ко мне Агафья подошла часа через два. С красными глазами и опухшим носом. Но гордая и весёлая:

— Ну, давай, хозяин, сказывай. Чего тут у тебя понаделать надобно. Какую лжу-неправду сыскать.

Я оставался в городе ещё несколько дней. Чтец юлил, но деньги выплатил. Восемь сотен гривен, выгрызенных из вятших за этот поход, давали некоторую свободу маневра — мы продолжали покупать хлеб и железо.

Племянники — иск не забрали, не поняли изменения расклада. Получили от Кастрата… как положено за поклёп облыжный.

Казначея взяли на другой день после прихода в город Улеба Честиборовича. Там, в княжеских подземельях, казначей и загнулся. Как и сам уморил в подземелье свою жену год назад. «Бог — не фраер, он всё видит».

Разок поинтересовался в монастыре. Да, Катерину отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья явно ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то… злобствований в стиле Боголепы Забоговны — не наблюдалось.

В околокняжеской верхушке шли какие-то смутные разборки, но я не высовывался. Ну их нафиг, оторвут голову, а потом скажут, что так и было.

Надо сматываться. Бегом-бегом, ещё и на покос поспею. Эх, помашу-ка я косой да по Мертвяковому лугу! Дело — доброе, здоровью — полезное, душу — успокаивающее! А через годик вернусь и Катюшу заберу.

Я был твёрдо уверен, что через год найду Катерину в смоленском монастыре Святой Параскевы, но не учёл хитроумности чтеца и злобности старухи. Через год Катерины в монастыре не было, и где она — сказать никто не хотел.

Через 6 лет, в декабре 1168 года в женском монастыре в Вышгороде готовились к светлому Рождеству Христову. Многочисленные богомолки под руководством инокинь чистили засыпанные снегом дорожки, мыли полы в храмах и хозяйственных помещениях, подновляли праздничное убранство собора. Одна из богомолок, полноватая нестарая женщина, с усилием ворочавшая лопатой сугроб, вдруг выпрямилась и, ухватив пробегавшую мимо монашку за рукав, грозно сказала:

— Во! Попалась, егоза!

Увидев испуганное и растерянное лицо шарахнувшейся в сторону инокини, она захохотала и, сдвинув с лица сбившийся платок, спросила:

— Катенька! Ты чего? Не признала? Это ж я — Агафья! Точно — не признала! Ну, быть мне богатой!

Позже, в тепле закутка в просвирне, Агафья прихлёбывала горячий узвар и, по обычаю своему, хохотала по любому поводу, вспоминая со своей бывшей воспитанницей прежние времена. Катерина пыталась узнать подробности нынешней жизни своей мамки-сестры, но Агафья отделывалась кратким:

— Хорошо живу, грех господа гневить.

И больше напирала на расспросы о Катеринином житьё-бытьё. Наконец, инокиня не выдержала:

— Да что ты вокруг да около! Ты прямо скажи: ты где?

Агафья с очень важным видом поправила распущенный по плечам платок, высокомерно глянула на застывшую Катерину и, вдруг прыснула:

— Ой! Ну ты будто суслик из норки — вылезла и замерла! Ха-ха…! Да там я, там. Во Всеволжске.

— Замужем?

— Не. Воевода говорил: выбирай любого, приданое дам. А я как гляну… Да ну их… Ещё и мужнину ласку да таску терпеть… Не, я у воеводы во дворце живу. Тама дел…! В гору глянуть неколи! И — весело.

И Агафья начала вспоминать разные смешные истории со слугами да с приезжими. Описывать разные диковины воеводского жилища, которое она упорно называла дворцом. Инокиня, сперва жадно глядевшая в лицо рассказчице, вдруг спросила негромко: