Читаем без скачивания Пятое сердце - Дэн Симмонс

В конечном счете, после всех его стараний, театральная труппа целиком переписала «мрачный» (по выражению актеров) третий акт «Американца» и превратила его в не слишком успешную комедию.

Хотя принц Уэльский посмотрел «Американца» и обнадеженный директор театра устроил на пятнадцатом представлении «вторую премьеру» сокращенной и переписанной пьесы (Джеймс вновь помог заполнить дорогие места и ложи друзьями из литературного мира и светского общества), публика в зале по-прежнему скучала. В конечном итоге Джеймс вынужден был согласиться с критиками: пьеса, в которую они с сестрой Алисой вложили столько оптимизма, оказалась провальной. Он отказался от своих литературных корней, чтобы сделать «крепкую пьесу», и, стараясь угодить зрителям, превратил собственный серьезный роман в суетливую мелодраму. Высоколобый театральный критик А. Б. Уокли написал о плотном действии пьесы: «Как, мистер Джеймс? Все это „между обедом и пригородными поездами“?» Писатель был убежден, что именно Уокли написал анонимную рецензию, в которой говорилось, что Джеймс представил публике «театрального американца, густо наштукатуренного американским колоритом и снабженного карикатурным акцентом, монструозным пальто и повторяющимися хлесткими словечками».

Эдвард Комптон, постановщик и ведущий актер, и впрямь овладел американским диалектом в совершенстве и даже чересчур: Джеймс отчетливо слышал в его исполнении пародию на тот американский английский, которым наделил героя. А повторяющаяся фраза «Эт-то я и хотел увидеть», введенная по настоянию Комптона, утверждавшего, что для сценического персонажа чрезвычайно важны характерные словечки, звучала через каждые три реплики, – во всяком случае, так Джеймсу показалось, когда он последний раз смотрел свою искалеченную, урезанную, кастрированную пьесу.

Что до исполинского шоколадного цвета пальто, Комптон был от него в восторге. «Оно дает зрителям представление об истинной натуре героя», – говорил актер-постановщик после первого прогона вне Лондона. Однако Джеймс сознавал теперь всю неудачность этого долгополого наряда. Некий критик в печати гадал, не носят ли американцы пальто из цельной бизоньей шкуры. Другой сравнил огромные пуговицы Комптона с кексами в шоколадной глазури.

Американская исполнительница главной роли за все время заслужила один-единственный комплимент: критики написали, что к концу сезона она «стала чуть менее сомнамбулической». В первых спектаклях актриса изображала героиню – натуру пассивную и созерцательную – истеричкой и чуть ли не сумасшедшей. Получив столь не подходящую для себя роль бездеятельной и бесстрастной женщины, бедняжка испробовала весь спектр: сперва играла с невротическим надрывом, впадая в умопомешательство, затем превратилась в сомнамбулу, словно ее опоили опиумной настойкой, и вот в итоге «стала чуть менее сомнамбулической». Гедда и Нора в непонятно перехваленных пьесах Ибсена (обе роли принесли ей громкий успех), она, оскорбленная критическими нападками, рыдала после каждого представления «Американца». Джеймсу хотелось рыдать вместе с нею.

Анонимный обозреватель «Эры» подытожил его первый драматический опыт так: «Мы не менее критиков новейшей школы приветствуем появление в театре литераторов, но только если они приносят с собой литературу».

Слова эти – а главное, их справедливость – ранили Джеймса сильнее, чем он себе признавался. Он помнил, как в 1890-м, в самом начале мучительной эпопеи с «Американцем», писал Генриетте Ройбелл: «Я закончил большую (и очень хорошую) четырехактную пьесу, которая, надеюсь, принесет мне состояние».

Да, пьеса получилась большая. Однако в конце концов Джеймс вынужден был признать, что напрасно считал ее «очень хорошей». Во многом она вышла просто очень дурной. Джеймс помнил, как написал своему другу Роберту Луису Стивенсону, живущему сейчас на далеком тихоокеанском островке: «Мое рвение сравнимо лишь с моим безразличием» – и почти тут же добавил с энтузиазмом: «Я чувствую, что драматическая форма раскрывается передо мной, словно царство, которое предстоит завоевать». И все же в конце этой противоречивой эпистолы он сказал Стивенсону:

Да, царство, но по моим меркам – по нашим меркам, мой отсутствующий, но всегда близкий друг, – жалкое королевство, населенное невежественными мерзавцами-директорами и тупыми лицедеями.

А совсем недавно, когда он лежал с приступом подагры, до решения отправиться в Париж, Джеймс написал Стивенсону:

Не осуждайте меня: суровая необходимость ухватила меня грубой рукой и вынуждает хоть как-нибудь зарабатывать деньги, которые я не могу заработать литературой… Мои книги не продаются, а вот пьесы, судя по всему, будут продаваться… Посему я собираюсь с духом написать их штук шесть.

Сегодня, апрельским вечером 1893 года, в пятницу, всего за восемь дней до своего пятидесятилетия, Джеймс осознал, что так и не научился писать для театра. Тем не менее он привез с собой в Америку три законченные комедии, драму, написанную для конкретной актрисы, которая теперь уже по возрасту не могла сыграть созданную специально для нее роль, черновые заметки к еще пяти возможным пьесам и наброски первых трех актов серьезной драмы под предварительным названием «Гай Домвилл».

В ранних черновиках был список возможных имен для заглавного героя, единственного отпрыска богатой семьи, вызванного из монастыря и стоящего перед дилеммой: стать священником или жениться и продолжить род. Джеймс также сохранил заметки, сделанные много лет назад в Венеции, где он услышал историю послушника, поставленного перед выбором: либо отказаться от обетов, либо допустить, что их род прервется. Тогда писатель предполагал, что из этого может получиться рассказ, и даже записал черновое название – «Герой»:

Ситуация юноши из древней венецианской семьи (забыл какой), который стал монахом и которого почти насильно вытащили из монастыря в мир: чтобы род не пресекся – ему совершенно необходимо жениться.

От названия «Герой» для пьесы Джеймс отказался давно. Он добавил еще несколько драматических – возможно, мелодраматических – уровней к выбору, который предстоит сделать герою, и решил, что в списке возможных фамилий, занимавшем в записных книжках две страницы, самая удачная – Домвилл. Куда больше времени потребовалось, чтобы остановиться на имени для заглавного персонажа. Черновое «Бой» (Джеймсу нравилось звучание) за последние месяцы превратилось в «Гай». Гай Домвилл. Уже было ясно, что действие пьесы не будет происходить в Венеции.

Однако как поступит чрезвычайно мужественный герой – согласится на брак без любви (в который пытается втянуть его негодяй с негодяйской фамилией Денвиш) или переборет искушение, отринет жизнь, любовь, семью и будущее знатного рода ради монастыря и хладного безбрачия?

Лежа в почти полной тьме – озерцо света от ночника захватывало лишь его бледные руки и маленькую стопку записных книжек, – Джеймс воображал, что двойное самоотречение в финале пьесы исторгнет у чувствительных зрителей слезы. Он видел, как изысканно одетый актер восклицает: «Милорд, я последний из Домвиллов!» Все в зале будут либо рыдать, либо потрясенно молчать.

Но будут ли?

Джеймс готов был расплакаться. Ему хотелось, чтобы вернулся Шерлок Холмс.

На следующее утро, в субботу, ровно за неделю до пугающего дня рождения, только что позавтракав – Грегори со всегдашней бесшумной расторопностью забрал поднос, как только Джеймс позвонил в колокольчик, – и облачившись в прекрасно скроенный костюм, коричневый в тонкую полоску, Генри Джеймс сел за стол у окна, в которое струился весенний свет, и написал следующее:

Среди проволочек, разочарований, déboires[28] гнусного театрального ремесла ничто так не утешает, как мысль, что литература тихо ждет под моей дверью и довольно отодвинуть щеколду, чтобы впустить эту изящную маленькую особу, которая, что ни говори, мне дороже всего и от которой я по-прежнему не готов отказаться. Я впускаю ее, и дивные часы возвращаются; я проживаю их вновь, добавляю еще кирпичик к тому скромному литературному памятнику, что мне выпало воздвигнуть.

Джеймс остановился и перечел написанное.

Вздор. Сентиментальный вздор. Джеймс посвятил себя зарабатыванию денег пьесами для театра, и не было такой щеколды, которую он мог отодвинуть, чтобы милые его сердцу (и неприбыльные) литературные труды на цыпочках вошли в дом.

А что за самовлюбленное лепетание про «скромный литературный памятник», который он возводит себе по кирпичику? Флобер когда-то дал на подобные представления очень точный ответ: «Книги не рождаются, как дети, они строятся, как пирамиды, и столь же бесполезны. Все равно они стоят в пустыне, шакалы на них мочатся, буржуа взбираются…»

Генри Джеймс вступал в шестой десяток и в эти черные часы сомневался, что хоть одно из его литературных детищ переживет своего плодовитого отца больше чем на несколько лет.