Читаем без скачивания Черные люди - Всеволод Иванов

На берегу тоже остались стоять кучка верных, что успели за зиму полюбить протопопа, огнепальную его адамантовую душу, и стала та кучка все дале, все мене, вот и лиц не видать, одни бороды рыжеют…

Стрельцы подняли паруса. Дощаник бежал ходко.

Туча растет, грома погромыхивают, пыхнуло розовым огнем. Где ночлег, где избушка станка? Деток жалко!

Самого-то протопопа ночлег не спасет. Странник он по земле, ищет он правды. Да есть ли она, правда, на земле? Ой, горе, горе…

Огненная стрела стрельнула косо, взвизгнул, потом медведем заревел гром, пахнуло свежестью, закланялся, шатнулся прибрежный лес, вывернув шубу, побелели кусты, по воде побежала сизая рябь, застучала в стенку дощаника — ветер уже разводил взводень.

Сидит протопоп, ссутулил плечи, голову опустил, руки меж колен засунул, волосы ветром мечутся из-под скуфьи. За что же гонит его господь? За что его, старого друга, гонит Никон? Да кто гонит-то — бог али Никон? Онадысь сошла грамотка в Тобольск с Москвы — два брата Аввакумовы жили попами на царицыном Верху — так померли чумой. С семьями. А! Вдосталь на Москве поумирало народу. И ведь сказывал давно Иван Неронов другу Никону, как тот патриархом стал, что придут, при-идут грозные времена на тех, кто веру отцов переставляет, не стоит за нее… Будут, сказывал Иван, будут мор, война, веры разделенье. Ох, милой, все знал, как в воду глядел… Ну и пришли, пришли те времена…

Сверкала молния, шатались, метались деревья, скрипели, гудели, ветер сносил в сторону птиц в их полете над рекой, туча покрывала уже все небо, только, как огонь в печке, остатней полоской на закате горела алая заря. Гром ударил, потряс оглушающе землю, по небу метались молнии, гром хохотал раскатами, словно патриарх Никон на пиру: «Я-де их, пустосвятов, знаю!»

— Господи, помилуй! — бормотала Марковна.

Заплакал младенец.

Словно эти молнии, сверкают над Москвой огненные слова протопопа, в которых заговорил впервой русский народ. Доброхоты-писцы переписывают те словеса, шлют грамотками по всей земле…

— Как камень-нос[123] обойдем, тута и будет тебе изба, протопоп! — хрипит кормщик Филофей.

Но не слышит его протопоп, весь в себе, в восторге, в силе, в сиянии огненном, шепчет слова царя Давыда, знает он сызмальства все полтораста псалмов наизусть.

Ветер вырастал под самое небо, в молниях зажигались, крутились тучи, на лес, на реку, колыхаясь, свис белесый полог дождя, стрельцы бешено рвали весла. Марковна себя и ребяток прикрыла парусом, что под ветром бился как живой, белогривые волны шумели за бортом, заплескивали в дощаник, огибавший мыс, где высоко на скале хлыстом гнулась одинокая лиственница.

А протопоп как застыл, читая слова, что были крепче грозы и бури:

— «…бродят гордые помыслы в их сердцах… Они над всеми издеваются, злобно распространяют клеветы, они говорят высоко, подымают к небесам уста свои, а языки их говорят только о земном…»

Гром потряс вновь тайгу, огненный шар разорвался вполнеба.

— «…И когда так кипело сердце мое, так сомневалась внутренность моя — я был невеждою пред тобою, боже, был я как скот! — бормотал Аввакум, отирая мокрое лицо рукавом. — Но я всегда с тобою, ты держишь меня за правую руку».

Он поднял голову, улыбался блеску молний, он был уже в версту этой мощи, — чего же ему бояться, ежели душа его чует в себе такую силу правды?

Стрельцы гребли так, что валились назад, оглядываясь, далеко ли осталось, кричал кормщик, пока наконец передний дощаник, захрустев галькой, не вылез на приберег. Промеж высоких, в дугу согнутых лиственниц, при свете молний стояла в льющемся дожде избушка на высоких пнях. Ночлег и отдых…

И скоро из двери избы повалил дым, заблестел огонь, небесные громы стали больше не страшны крепкому земному уюту. Толклись стрельцы. На очаге варилась каша, кругом сушилась одежда, а сам протопоп под избушкой рубил топором сушняк и валежник, что припасен был там добрыми людьми…

Так и плыли, почитай, все лето по извилистым таежным рекам, мимо красных да белых скал, торчащих клыками из зеленого леса, с неведомыми на них письменами да рожами, — видно, жили тут древние племена. С лесных полян дымили кострища, из кедровых тальников глядели берестяные колпаки остяцких чумов с черными ребрами жердей, стояли ихние вешала с рыбой. С реки убегали, прятались в кусты из корья шитые челноки, в них одним веслом гребли бронзовокожие, широкоскулые люди в шкурах, с узкими черными глазками, с маленькими носами на плоских лицах. Черные волосы их то висели длинными патлами, то заплетены были в косицы, из челноков торчали остроги…

— Ой, да какие чужие, ой, какие не наши! — причитала протопопица.

У стойбищ торчали, вкопаны вкось и впрямь, могутные бревна, грубо обсеченные в голых баб да мужиков. «Ой, да это их боги!» — ахала добрая протопопица. На полянах под высокими деревами плясали меховые люди, били в бубен, бешено голосили у костров шаманы… Еще страшней становилось на душе у изгнанников, а опытные стрельцы только смеялись, скаля зубы:

— Тут все эдак-то!

Плыли медленно, — кто в ссылку-то торопится? Аввакумовские дощаники обгоняли порой быстрые струги с многими гребцами, под крепкими парусами, в которых бежали государевы гонцы, везли указы да грамоты с Москвы, от Сибирского приказа, либо от самого государя-наследника, младенца Алексея Алексеевича сибирским воеводам. Шли и пустые новеходкие дощаники — в Енисейский острог, сплавляли их стрельцы да казаки.

— Рать пойдет на тех дощаниках, сказывают, на всход солнца, воевать! — сказал протопопу раз стрелецкий голова Абросимов.

— Кого воевать?

— А кто их знает! Кого прикажут, на того и пойдут. Зипунов добывать ребятишкам на молочишко! — ухмыльнулся голова в проседь бороды.

А при встречах те и другие смотрели зорко, смолкали на тех и других лодках голоса, прерывались и песни; руки невольно тянулись к оружью — оборони, царица небесная! Кто их знает, кто встречу плывет… Велика Сибирь-то!

Проходили на берегах и зимовья — землянки за тынами, сидели в них русские промышленники, что промышляли пушного зверя. Протопоп правил тем зимовщикам требы — крестил взрослых, исповедовал, приобщал без поста, венчал давно семейных, отпевал над старыми могилами покойников, служил обедницы да вечерни, пела вся его семья. И волосатые лесные люди, волей или неволей забывшие, потерявшие путь на Русь, слушали древние напевы, суровые лица их в кудлатых бородах светлели, на ледяных глазах закипали слезы, — а ведь каждый из них немало испытал страшного да горького на своем веку в лесной пустыне. Ой, ведь тяжко идти впереди всех, топтачом снегов да лесов, прокладывать в неведомых пустынях тропы, чтобы по ним шли другие. Кто вспомянет их, первых тех землепроходцев? Трудно первым людям в пустынях, бежавшим к могучей природе в поисках мира от сильных людей, от обид, несправедливостей, злых подневольных трудов…

Протопоп Аввакум сказывал в каждую такую встречу поучения: должны-де великие труды дать сладкий плод, будет на земле урядливая, добрая, светлая, сладкая, как ключевая вода, жизнь, радостная, как светлый праздник, — ведь у всех у них, простых, черных людей, добрая душа и крепкие руки.

— Да чего, отцы и братья, — восклицал он, — не жить всем ровно да ладно во всем мире? Небо-то у всех одно, земля одна, хлеб общ, вода одинакова… Живи, пользуйся! Всем все одинаково, народы как есть все равны — ни больше, ни меньше…

А что ж, думал иногда протопоп, не остаться ли и ему тут навек, жить бы ему середи малого стада, спасать свою душу…

И сразу что-то словно хватало протопопа за сердце… Нет! Тихое, скудное лесное житие — леность! Не того ищут эти люди в лесу: не прячутся они в лесу, свободной и обильной жизни они взыскуют, прекрасной свободной жизни, не-утесненной, сильной. Оттого и уходят от угнетенья сильных людей… А сядь он тут, в пустыне, баюкай свою душу, а еретики в Москве правят? Дух святой трудовых людей всех воедино собирает, а никонианин рассек тело церковное, руки, ноги разбросал, аки волк разорвал в клочья! Какой же мир с еретиками! Бранися с ними до смерти, не повинуйся уму развращенному… Унимай, обличай сильных людей…

Проплыла так Протопопова семья под стрелецким караулом из Иртыш-реки в Обь-реку, потом вверх по Оби — через Сургут-острог да в Нарым-острог, в Кеть-реку да в Кетский острожек, да через тот острожек на Маковский волок.

Подошла в дороге сибирская легкая осень, свежая, ядреная, золотом алым, зеленым запятнала леса, пропала мошка, уже падали утренники, ночами иной раз спали всем табором вокруг тающего костра, и к утру овчинные тулупы были белы от инея…

На Маковском волоке нужно ждать больше месяца в курной избе, полной разного едущего люда, ждать, пока прочно станет зима, ляжет снег, чтобы потом тащиться конно на санях дальше, через горный хребет между Обью да Енисеем — на самый Енисей.