Читаем без скачивания Рассказ о брате - Стэн Барстоу

— У меня даже нет доказательств, что вы действительно тот, за кого себя выдаете.

Вот ведь как вышколена! Наверное, не проговорится даже, какого цвета у них в конторе туалетная бумага.

— Имя нашего отца, — давил я, — Алек. Матери — Дороти. Отец называет ее Доти. — Я продиктовал свой адрес и телефон. — Желаете, положу трубку, и вы перезвоните. Для гарантии.

— Все в порядке, мистер Тейлор. Прошу прощения. Я здесь одна, мистера Саймонса нет, все, что я в состоянии сделать, передать вашему брату любое ваше поручение.

— А вдруг вам не удастся ни разыскать его, ни дозвониться? Вы же не поедете туда? Дело семейное, крайней важности и срочности. Мне обязательно, во что бы то ни стало надо переговорить с братом. Сегодня же.

— Ну…

— Откажетесь, — нажимал я, — придется передавать срочное сообщение по радио. Вряд ли это понравится Бонни.

— Нет, конечно, — согласилась она. — Погодите минутку, я разыщу папку.

Через две минуты у меня было то, чего я добивался. Я не имел ни малейшего представления о местонахождении дома — он мог располагаться в любой точке Британских островов. А не то в северных департаментах Франции. Францию Бонни очень любил. Но дом купил в краю, открытом не во времена его взрослых странствий. Это было местечко, которое мы оба знали когда‑то очень хорошо, узнали в те годы, когда впечатления врезаются в память мгновенно и навечно: потом из памяти всегда можно извлечь зрелища, звуки и запахи бесконечно длинных, сладко — томительных летних дней детства.

Я разостлал карту. Демобилизовавшись из ВВС, отец вернулся на Шеффилдский сталелитейный завод, где начинал трудовую жизнь. В выходные дни он в компании с членами велосипедного клуба колесил по Дербиширу. В один из таких походов отец подружился с пожилой четой, обитавшей на небольшой ферме, помогал им по мелочам. Стал частенько наведываться к ним. Позже, сменив работу и переехав дальше на север, он переписывался с ними; правда, редко. А еще позднее, обзаведясь женой и двумя детьми, он в одно прекрасное воскресенье, повинуясь порыву, запихал всех нас в потрепанный «форд попьюлар» и покатил знакомить со старыми любимыми местами. Хеншоу при виде нас с братом пришли в восторг. Отношения их с отцом носили характер уважительный, вежливый, почти официальный, в те дни такие отношения были не редкость. Обоим было уже за шестьдесят, детей у них не было, и мы с Бонни служили для них источником радости. По их просьбе родители разрешили нам пожить летом на ферме.

В наш второй и последний приезд туда я и подрался с Бонни. Из‑за девочки. Звали ее Сони Элизабет Уэлс. В двенадцать лет это было загляденье: черные кудряшки, темные блестящие глазки, набухающие уже грудки, длинные, покрытые пушком ноги — родинка под правой коленкой. Прознав про двух приезжих мальчиков, она завела обычай наведываться из деревни, чтоб покрасоваться перед ними. Перед сном я фантазировал, как спасаю ее от страшных природных стихий. Тогда Бонни еще презирал девчонок, но едва до меня дошло, что он — соперник в моих притязаниях на симпатии Сони Элизабет, я лавиной обрушился на него. Свирепость моего гнева ошеломила не только его, но и заодно меня.

Бонни уже мастерски играл в футбол и успел выбиться в фавориты, отодвинув меня в тень, хотя я и был двумя годами старше. Я уступал ему в физической ловкости, я больше интересовался книгами, а к спорту относился как к повинности. В школу привел его я, и я опекал его на первых порах, но незаметно, полегоньку превратился в брата Бонни Тейлора. Когда появилась Сони, он был не прочь принять девичье поклонение, до того презрительно им отвергавшееся. И я набросился на него. От драки он не уклонился: мы находились в том возрасте, когда я еще превосходил его в весе и росте, увертливость не давала ему решающего преимущества. Я молотил и молотил его, до синяков. Хеншоу, добряки необыкновенные, в ужас пришли от моей свирепости, от ярости брата на брата. Призвали родителей. Акция излишняя, трещина закрылась бы и мы спокойно и мирно дожили б до конца каникул. Но что Хеншоу смыслили в мальчишках? Еще меньше разбирались они в отношениях между братьями. Что могут породить братские отношения и что вынести, не сломавшись. Итак, драку отнесли к разряду чрезвычайных происшествий. Через два дня приехали родители, в фермерской гостиной состоялось конфиденциальное совещание. Пристыженные отец с матерью забрали нас домой, и мать (не отец), распалившись, пока подыскивала слова похлестче, дабы осудить мое поведение, наконец, не выдержав, отлупила меня.

А Сони Элизабет? Что она? Темноглазая эта красоточка? Я встретил ее всего разок на деревенской улице, где, гуляя с подружкой, она нарочито не обращала на меня никакого внимания. Хеншоу умер на следующий год. А его жена через год после него.

Я посмотрел на карту. Некогда деревня представлялась далекой — предалекой, словно обратная сторона Луны; теперь — на расстоянии короткой автомобильной поездки по шестирядной автостраде. Потребуется — можно до обеда обернуться. Мне казалось, что это не то место, о котором Бонни любит вспоминать. Сколько же иронии в его выборе, если учесть нынешнюю ситуацию!

Туда я так больше и не выбрался. Меня манили другие края, где я бродил, проводил выходные, ездил на пикники. Теперь смотрел на серые долины к западу от автострады и в памяти вставали: склон горы, расходящийся клином лесок, запах свежевыпеченного хлеба на ферме, облезлые скамьи и тяжкие натужные вздохи фисгармонии в полупустой молельне. И где‑то неподалеку прогуливается на воскресном закатном солнышке Сони Элизабет, даря капризно свое присутствие в ответ на поклонение, причитающееся ей по праву.

Мы с Бонни не обмолвились про нее ни единым грязным словом, хотя словарь наш не страдал от их скудости. Девочка была для нас вне этого. Она несла тайну, которая с этой поры заняла важное место в жизни нас обоих. Бонни начал водить компанию с девчонками: пестрая череда их свидетельствовала, что ни одна не задевала его всерьез. Хотя подружки его все до одной были как на подбор: прехорошенькие, за каждой стелется хвост воздыхателей. Бонни оттачивал коготки, поучая меня, что грубая сила — ничто. Силой ничего не добьешься. Сам он может победить девчонку, стоит пальцем поманить. Он и манил на тот или иной лад с тех самых пор.

Я катил сквозь сверкающее солнечное утро, сквозь налетающие ливни, иногда менявшиеся на мокрый снег. В Бакстоне я купил топографическую карту местности и, заехав в паб, заказал кружку пива, спросил, можно ли чего перекусить.

— Нет, — буркнул хозяин, — готовим только по будням.

— И даже сандвичей нет?

— Нет. Обслуги нет.

— Сколько же, интересно, требуется обслуги, чтобы состряпать сандвич?

Он испепелил меня взглядом, очевидно, приберегаемым для особых тупиц.

— Сделать один, не успеешь оглянуться, как подавай еще дюжину.

Я в зале сидел один — одинешенек. Правда, было еще рано.

— И прибыль не соблазняет?

— Обслуги нет, — проворчал хозяин, — а по выходным и продуктов.

Я забрел явно не туда, но кружка уже налита, и, усевшись за стол и изучая карту, задумался было над гостеприимством английских пивных. Через минуту я резко оттолкнул ее, хлебнул пива и грохнул кружкой по столу. Хозяин обернулся на стук. Может, истолковал его как раздражение, но я лишь выразил напавшую на меня оторопь. С какой стати я сюда явился? Как случилось, что фундамент моей жизни рассыпался в считанные дни? Эти тошные мысли я прокручивал чисто механически, не давая сознанию прояснить ситуацию до конца. Мне все не верилось в ее реальность.

Хозяин, выйдя из‑за стойки, собирал пустые кружки с соседнего столика. Я почувствовал, как он, прежде чем отойти, исподтишка глянул в мою сторону. Прельстился я фасадом паба. Снаружи он напоминал старинный уютный постоялый двор. Таковым и был. А какой‑то архитектор злачных мест переоборудовал безнадежно устаревший интерьер в беспросветно унылый, вгоняющий в тоску, современный. Потянувшись за картой — она свалилась на скамейку, — я заметил исполосованную хлорвиниловую обивку. Кто‑то выразил свое впечатление с бесцеремонностью, которой я — единожды в жизни — позавидовал.

Докончив пиво, я вышел. Чуть дальше по улице на одном из георгианских домов виднелась неоновая вывеска гостиницы.

Заперев бинокль, взятый из сумки, в багажник «мини», я вошел в гостиницу. Попросил у дежурной номер. Меня проводили в конец верхнего коридора со скрипучим полом, покрытым толстым ковром. В номере две огромные кровати, над каждой акварель с видами старого Бакстона. Ополоснув лицо и руки, я снова спустился, разыскав столовую, пообедал бифштексом и пирогом с почками, запил еду еще одной кружкой пива. И отправился к машине.

Спустя четверть часа за окошком уже мелькали распаханные поля, лучи солнца местами золотили застоявшуюся в бороздах воду. Ни единого домика, никаких строений по эту сторону дороги. Я высматривал ориентиры. За той кромкой должен быть карьер. Дальше по левую сторону лес. Да, все верно. Но сейчас, ранней весной, лес стоит обнаженный, а мы видели его всегда в пышной тенистой листве. «О Единорог в гуще кедровника. Нет волшебства, что укажет тропинку к нему. Светлое детство, вздохом прошелестевшее в зеленых лесах».