Читаем без скачивания Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Раз обещал, наверно, вызовет. Молодой он, генерал этот?

Таня даже не сразу поняла, но потом поняла и за спиной у матери рассмеялась.

– Что смеешься? Про генералов у нас всякое тут говорят, не одно только хорошее.

– А ты меньше слушай, что языками треплют, – сердито сказала Таня. – Я с фронта аттестат вышлю, тебе легче будет. Может, ты даже на другую работу из литейки перейдешь… Ну, будешь меньше зарабатывать и не первой категории карточку получишь…

– Куда же я перейду, Таня? Другие, что ли, хуже меня? Глупости ты говоришь.

– Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?

Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.

– А в партизаны тебя обратно послать не могут? – спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.

– Могут, если желание выражу.

– А насильно не пошлют?

– Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.

Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.

– Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, – сказала мать. – Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.

– А чем? – спросила Таня.

– Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять – это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, – чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего… Встречал он тебя? Что молчишь?

– А что говорить?

– Встречал или нет?

– Встречал.

– Ну и как?

– Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?

– Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.

– А что он за человек?

– А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: «Кто его знает, он и в армии служил – командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту». Не представлял, что такой человек – предатель.

– А семья у него есть?

– Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!

– А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал – и пошло от одного к другому…

– Говорят, видели.

– Мало что говорят… – сказала Таня.

Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!

– Я про Николая хотела тебе сказать, – повторила мать.

Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.

– Дело, конечно, твое, – сказала мать, – но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.

– Ничего ты ему не была обязана…

– Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.

– Мало ли что было, – сказала Таня. – Да и перед самой войной уже не было этого.

– Ну, на разные дома жили, – сказала мать, – так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь…

– Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? – не выдержала Таня. – Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…

– Чего же стыдно?

– А того, что не надо было замуж за него выходить.

– А он тебя за жену считает. – В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.

– Очень хорошо, пусть считает, – сказала она, сдержавшись. – Это ты и хотела мне про него сказать?

– И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, – он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, – позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил – спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя – так я поняла по его поступкам…

– Любит, не любит, плюнет, поцелует… – сердито сказала Таня. – Когда ты его видела в последний раз?

– В октябре.

– Отец умер – и то он к тебе только раз зашел! А ты – любит, любит! Слушать тошно!

– А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты – были и мы, а нет тебя – на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.

– С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет – разведемся…

– Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? – с тоской спросила мать.

И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна – уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.

– Да чем же он так плох? – Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.

– Для меня плох.

Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.

– Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?

– Почему? – сказала мать. – Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься…

– Значит, раз он не на фронте – и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?

– По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался… Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.

– Как следует попросился бы – не оставили бы.

– А вот оставили.

– Ну хорошо, все правильно!.. – почти закричала Таня. – Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? – Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.

Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:

– Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!

– А чего ж ты его раньше любила!

– Любила, потому что он первый у меня был, – что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком… Было, и не жалею.

– Ну и мало что было, – сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. – Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.

– Никакой это не грех, – упрямо сказала Таня, – как сама хотела, так и сделала.

– Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.

– А я уже сказала.

– За язык, что ли, тянули?

– Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал…

– А где он? – осторожно после молчания спросила мать.

Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?

– Кто? – не поняла Таня.

– Тот вот… что ты говорила.

– Убит он.

– Убит, – повторила мать. – А забыть не можешь?

– Наоборот, могу.

В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.

– Что с тобой, Таня?