Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

живут до нас и после нас.

При нас -- отчасти... Жизнь сложна.

Сложны в ней даже наслажденья.

Затем она лишь и нужна,

чтоб праздновать в ней день рожденья!

Зачем еще? Один твердит:

цель жизни -- слава и богатство.

Но слава -- дым, богатство -- гадство.

Твердящий так -- живым смердит.

Другой мечтает жить в глуши,

бродить в полях и все такое.

Он утверждает: цель -- в покое

и в равновесии души.

А я скажу, что это -- вздор.

Пошел он с этой целью к черту!

Когда вблизи кровавят морду,

куда девать спокойный взор?

И даже если не вблизи,

а вдалеке? И даже если

сидишь в тепле в удобном кресле,

а кто-нибудь сидит в грязи?

Все это жвачка: смех и плач,

"мы правы, ибо мы страдаем".

И быть не меньшим негодяем

бедняк способен, чем богач.

И то, и это -- скверный бред:

стяжанье злата, равновесья.

Я -- homo sapiens, и весь я

противоречий винегрет.

Добро и Зло суть два кремня,

и я себя подвергну риску,

но я скажу: союз их искру

рождает на предмет огня.

Огонь же -- рвется от земли,

от Зла, Добра и прочей швали,

почти всегда по вертикали,

как это мы узнать могли.

Я не скажу, что это -- цель.

Еще сравнят с воздушным шаром.

Но нынче я охвачен жаром!

Мне сильно хочется отсель!

То свойства Якова во мне -

его душа и тело или

две цифры -- все воспламенили!

Боюсь, распространюсь вовне.

Опасность эту четко зря,

хочу иметь вино в бокале!

Не то рванусь по вертикали

Двадцать Второго декабря!

Горю! Но трезво говорю:

Твое здоровье, Яков! С Богом!

Да-с, мы обязаны во многом

Природе и календарю.

Игра. Случайность. Может быть,

слепой природы самовластье.

Но разве мы такое счастье

смогли бы логикой добыть?

Жаме! Нас мало, господа,

и меньше будет нас с годами.

Но, дни влача в тюрьме, в бедламе,

мы будем праздновать всегда

сей праздник! Прочие -- мура.

День этот нами изберется

дним Добродушья, Благородства -

Днем Качеств Гордина -- Ура!

1970

-----------------

Дебют

1

Сдав все свои экзамены, она

к себе в субботу пригласила друга,

был вечер, и закупорена туго

была бутылка красного вина.

А воскресенье началось с дождя,

и гость, на цыпочках прокравшись между

скрипучих стульев, снял свою одежду

с непрочно в стену вбитого гвоздя.

Она достала чашку со стола

и выплеснула в рот остатки чая.

Квартира в этот час еще спала.

Она лежала в ванне, ощущая

всей кожей облупившееся дно,

и пустота, благоухая мылом,

ползла в нее через еще одно

отверстие, знакомящее с миром.

2

Дверь тихо притворившая рука

была -- он вздрогнул -- выпачкана; пряча

ее в карман, он услыхал, как сдача

с вина плеснула в недрах пиджака.

Проспект был пуст. Из водосточных труб

лилась вода, сметавшая окурки.

Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки,

и почему-то вдруг с набрякших губ

сорвалось слово (Боже упаси1

от всякого его запечатленья),

и если б тут не подошло такси,

остолбенел бы он от изумленья.

Он раздевался в комнате своей,

не глядя на припахивавший потом

ключ, подходящий к множеству дверей,

ошеломленный первым оборотом.

1970

1 Ранний вариант этой строфы по ЧР: -- С. В.

слетела ругань. Глядя в пустоту,

он покраснел и, осознав нелепость,

так удивился собственному рту,

что врос бы в грунт, не покажись троллейбус.

-----------------

Дерево

Бессмысленное, злобное, зимой

безлиственное, стадии угля

достигнувшее колером, самой

природой предназначенное для

отчаянья, -- которого объем

никак не калькулируется, -- но

в слепом повиновении своем

уже переборщившее, оно,

ушедшее корнями в перегной

из собственных же листьев и во тьму -

вершиною, стоит передо мной,

как символ всепогодности, к чему

никто не призывал нас, несмотря

на то, что всем нам свойственна пора,

когда различья делаются зря

для солнца, для звезды, для топора.

1970

-----------------

Неоконченное

Друг, тяготея к скрытым формам лести

невесть кому -- как трезвый человек

тяжелым рассуждениям о смерти

предпочитает толки о болезни -

я, загрязняя жизнь как черновик

дальнейших снов, твой адрес на конверте

своим гриппозным осушаю паром,

чтоб силы заразительной достичь

смогли мои химические буквы

и чтоб, прильнувший к паузам и порам

сырых листов, я все-таки опричь

пейзажа зимней черноморской бухты,

описанной в дальнейшем, воплотился

в том экземпляре мира беловом,

где ты, противодействуя насилью

чухонской стужи веточкою тирса,

при ощущеньи в горле болевом

полощешь рот аттическою солью.

Зима перевалила через горы

как альпинист с тяжелым рюкзаком,

и снег лежит на чахлой повилике,

как в ожидании Леандра Геро,

зеленый Понт соленым языком

лобзает полы тающей туники,

но дева ждет и не меняет позы.

Азийский ветер, загасив маяк

на башне в Сесте, хлопает калиткой

и на ночь глядя баламутит розы,

в саду на склоне впавшие в столбняк,

грохочет опрокинувшейся лейкой

вниз по ступенькам, мимо цинерарий,

знак восклицанья превращая в знак

вопроса, гнет акацию; две кошки,

составившие весь мой бестиарий,

ныряют в погреб, и терзает звук

в пустом стакане дребезжащей ложки.

Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос.

Такое впечатленье, что пловец

не там причалил и бредет задами

к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь,

в соседнем доме генерал-вдовец

впускает пса. А в следующем доме

в окне торчит заряженное дробью

ружье. И море далеко внизу

ломает свои ребра дышлом мола,

захлестывая гривой всю оглоблю.

И сад стреножен путами лозы.

И чувствуя отсутствие глагола

для выраженья невозможной мысли

о той причине, по которой нет

Леандра, Геро -- или снег, что то же,

сползает в воду, и ты видишь после

как озаряет медленный рассвет

ее дымящееся паром ложе.

Но это ветреная ночь, а ночи

различны меж собою, как и дни.

И все порою выглядит иначе.

Порой так тихо, говоря короче,

что слышишь вздохи камбалы на дне,

что достигает пионерской дачи

заморский скрип турецкого матраса.

Так тихо, что далекая звезда,

мерцающая в виде компромисса

с чернилами ночного купороса,

способна слышать шорохи дрозда

в зеленой шевелюре кипариса.

И я, который пишет эти строки,

в негромком скрипе вечного пера,

ползущего по клеткам в полумраке,

совсем недавно метивший в пророки,

я слышу голос своего вчера,

и волосы мои впадают в руки.

Друг, чти пространство! Время не преграда

вторженью стужи и гуденью вьюг.

Я снова убедился, что природа

верна себе и, обалдев от гуда,

я бросил Север и бежал на Юг

в зеленое, родное время года.

1970

-----------------

Желтая куртка

Подросток в желтой куртке, привалясь

к ограде, а точней -- к орущей пасти

мадам Горгоны, созерцает грязь

проезжей части.

В пустых его зрачках сквозит -- при всей

отчужденности их от мыслей лишних -

унынье, с каковым Персей

смотрел на то, что превратил в булыжник.

Лодыжки, восклицания девиц,

спешащих прочь, не оживляют взгляда;

но вот комочки желтых ягодиц

ожгла сквозь брюки холодом ограда,

он выпрямляется и, миг спустя,

со лба отбрасывая пряди,

кидается к автобусу -- хотя

жизнь позади длиннее жизни сзади.

Прохладный день. Сырое полотно

над перекрестком. Схожее с мишенью

размазанное желтое пятно;

подвижное, но чуждое движенью.

1970

-----------------

Мужик и енот

(басня)

Мужик, гуляючи, забрел в дремучий бор,

где шел в тот миг естественный отбор.

Животные друг другу рвали шерсть,

крушили ребра, грызли глотку,

сражаясь за сомнительную честь покрыть молодку,

чей задик замшевый маячил вдалеке.

Мужик, порывшись в ладном сюртуке,

достал блокнот и карандашик, без

которых он не выходил из дома,

и, примостясь на жертвах бурелома,

взялся описывать процесс:

Сильнейший побеждал. Слабейший

-- нет.

И как бы узаконивая это,

над лесом совершался ход планет,

и с помощью их матового света,