Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

Ткни пальцем в темноту. Невесть

куда. Куда укажет ноготь.

Не в том суть жизни, что в ней есть,

но в вере в то, что в ней должно быть.

Ткни пальцем в темноту -- туда,

где в качестве высокой ноты

должна была бы быть звезда;

и, если ее нет, длинноты,

затасканных сравнений лоск

прости: как запоздалый кочет,

униженный разлукой мозг

возвыситься невольно хочет.

1970

-----------------

Сонет

E. R.

Сначала вырастут грибы. Потом

пройдут дожди. Дай Бог, чтоб кто-нибудь

под этими дождями смог промокнуть.

Во всяком случае, еще не раз

здесь, в матовом чаду полуподвальной

кофейни, где багровые юнцы

невесть чего ждут от своих красавиц,

а хор мужчин, записанный на пленку,

похабно выкликает имя той,

которую никто уже вовеки

под эти своды не вернет, -- не раз

еще, во всяком случае, я буду

сидеть в своем углу и без тоски

прикидывать, чем кончится все это.

1970, Ялта

-----------------

Страх

Вечером входишь в подъезд, и звук

шагов тебе самому

страшен настолько, что твой испуг

одушевляет тьму.

Будь ты другим и имей черты

другие, и, пряча дрожь,

по лестнице шел бы такой как ты,

ты б уже поднял нож.

Но здесь только ты; и когда с трудом

ты двери своей достиг,

ты хлопаешь ею -- и в грохоте том

твой предательский крик.

1970

-----------------

x x x

-- Ты знаешь, сколько Сидорову лет? -

-- Который еще Сидоров? -- Да брось ты!

Который приезжал к Петрову в гости.

На "Волге". -- Этот старый драндулет? -

-- Напрасно ты валяешь дурака.

Все наши так и вешаются бабы

ему на шею... Сколько ты дала бы

ему? -- Я не дала бы... сорока. -

-- Какой мужик! и сорока-то нет,

а все уже: машина и квартира.

Мне всё дыханье аж перехватило,

когда вошел он в Колькин кабинет. -

-- Чего он с Николаем? -- Чертежи.

Какие-то конструкции... а в профиль

он как киноактер. -- Обычный кобель,

всех дел, что на колесах. -- Не скажи... -

-- Ты лучше бы смотрела за своим!

В чем ходит! Отощал! -- Поедет в отпуск,

там нагуляет. -- А чего ваш отпрыск,

племяш мой то есть? -- Навязался с ним.

Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... -

Ты просто сука. -- Сука я, не сука,

но, как завижу Сидорова, сухо

и горячо мне делается здесь.

1970

-----------------

Чаепитие

"Сегодня ночью снился мне Петров.

Он, как живой, стоял у изголовья.

Я думала спросить насчет здоровья,

но поняла бестактность этих слов".

Она вздохнула и перевела

взгляд на гравюру в деревянной рамке,

где человек в соломенной панамке

сопровождал угрюмого вола.

Петров женат был на ее сестре,

но он любил свояченицу; в этом

сознавшись ей, он позапрошлым летом,

поехав в отпуск, утонул в Днестре.

Вол. Рисовое поле. Небосвод.

Погонщик. Плуг. Под бороздою новой

как зернышки: "на память Ивановой"

и вовсе неразборчивое: "от..."

Чай выпит. Я встаю из-за стола.

В ее зрачке поблескивает точка

звезды -- и понимание того, что,

воскресни он, она б ему дала.

Она спускается за мной во двор

и обращает скрытый поволокой,

верней, вооруженный его взор

к звезде, математически далекой.

1970

-----------------

Aqua vita nuova

F. W.

Шепчу "прощай" неведомо кому.

Не призраку же, право, твоему,

затем что он, поддакивать горазд,

в ответ пустой ладони не подаст.

И в этом как бы новая черта:

триумф уже не голоса, но рта,

как рыбой раскрываемого для

беззвучно пузырящегося "ля".

Аквариума признанный уют,

где слез не льют и песен не поют,

где в воздухе повисшая рука

приобретает свойства плавника.

Итак тебе, преодолевшей вид

конечности сомкнувших нереид,

из наших вод выпрастывая бровь,

пишу о том, что холодеет кровь,

что плотность боли площадь мозжечка

переросла. Что память из зрачка

не выколоть. Что боль, заткнувши рот,

на внутренние органы орет.

1970

-----------------

Post aetatem nostram

А. Я. Сергееву

I

"Империя -- страна для дураков".

Движенье перекрыто по причине

приезда Императора. Толпа

теснит легионеров, песни, крики;

но паланкин закрыт. Объект любви

не хочет быть объектом любопытства.

В пустой кофейне позади дворца

бродяга-грек с небритым инвалидом

играют в домино. На скатертях

лежат отбросы уличного света,

и отголоски ликованья мирно

шевелят шторы. Проигравший грек

считает драхмы; победитель просит

яйцо вкрутую и щепотку соли.

В просторной спальне старый откупщик

рассказывает молодой гетере,

что видел Императора. Гетера

не верит и хохочет. Таковы

прелюдии у них к любовным играм.

II

Дворец

Изваянные в мраморе сатир

и нимфа смотрят в глубину бассейна,

чья гладь покрыта лепестками роз.

Наместник, босиком, собственноручно

кровавит морду местному царю

за трех голубок, угоревших в тесте

(в момент разделки пирога взлетевших,

но тотчас же попадавших на стол).

Испорчен праздник, если не карьера.

Царь молча извивается на мокром

полу под мощным, жилистым коленом

Наместника. Благоуханье роз

туманит стены. Слуги безучастно

глядят перед собой, как изваянья.

Но в гладком камне отраженья нет.

В неверном свете северной луны,

свернувшись у трубы дворцовой кухни,

бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,

как два раба выносят из дверей

труп повара, завернутый в рогожу,

и медленно спускаются к реке.

Шуршит щебенка.

Человек на крыше

старается зажать кошачью пасть.

III

Покинутый мальчишкой брадобрей

глядится молча в зеркало -- должно быть,

грустя о нем и начисто забыв

намыленную голову клиента.

"Наверно, мальчик больше не вернется".

Тем временем клиент спокойно дремлет

и видит чисто греческие сны:

с богами, с кифаредами, с борьбой

в гимнасиях, где острый запах пота

щекочет ноздри.

Снявшись с потолка,

большая муха, сделав круг, садится

на белую намыленную щеку

заснувшего и, утопая в пене,

как бедные пельтасты Ксенофонта

в снегах армянских, медленно ползет

через провалы, выступы, ущелья

к вершине и, минуя жерло рта,

взобраться норовит на кончик носа.

Грек открывает страшный черный глаз,

и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

IV

Сухая послепраздничная ночь.

Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,

жует губами воздух. Лабиринт

пустынных улиц залит лунным светом:

чудовище, должно быть, крепко спит.

Чем дальше от дворца, тем меньше статуй

и луж. С фасадов исчезает лепка.

И если дверь выходит на балкон,

она закрыта. Видимо, и здесь

ночной покой спасают только стены.

Звук собственных шагов вполне зловещ

и в то же время беззащитен; воздух

уже пронизан рыбою: дома

кончаются.

Но лунная дорога

струится дальше. Черная фелукка

ее пересекает, словно кошка,

и растворяется во тьме, дав знак,

что дальше, собственно, идти не стоит.

V

В расклеенном на уличных щитах

"Послании к властителям" известный,

известный местный кифаред, кипя

негодованьем, смело выступает

с призывом Императора убрать

(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,

седые старцы, зрелые мужчины

и знающие грамоте гетеры

единогласно утверждают, что

"такого прежде не было" -- при этом

не уточняя, именно чего

"такого":

мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.

Шуршание прибоя. Растянувшись,

как ящерица в марте, на сухом

горячем камне, голый человек

лущит ворованный миндаль. Поодаль

два скованных между собой раба,

собравшиеся, видно, искупаться,

смеясь, друг другу помогают снять

свое тряпье.

Невероятно жарко;

и грек сползает с камня, закатив

глаза, как две серебряные драхмы

с изображеньем новых Диоскуров.

VI

Прекрасная акустика! Строитель

недаром вшей кормил семнадцать лет

на Лемносе. Акустика прекрасна.

День тоже восхитителен. Толпа,

отлившаяся в форму стадиона,

застыв и затаив дыханье, внемлет

той ругани, которой два бойца

друг друга осыпают на арене,