Читаем без скачивания Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Будь в его организме меньше хереса, он отреагировал бы гораздо умнее, а он смог лишь отвернуться в шоке и отчаянии, глаза его были устремлены на деревяшку, подпрыгивавшую внизу на волнах, рот открывался и закрывался, тщетно пытаясь произнести какие-либо слова.

— Элен…

— Не делайте такого вида, Кэри, — сказала она уже спокойнее. — Я говорю вам правду. Он погубил ее, забаловал до полусмерти. Я намеренно не обращала на это внимания, потому что любила его. Я любила его со всеми его слабостями и ошибками больше, чем в вашем представлении женщина может любить мужчину. Я готова была не замечать ту женщину, то, что он пьет, и вообще все. Я готова была даже не замечать, что он портит Пейтон. А теперь смотрите. Смотрите, что произошло!

Он выбросил в воздух руки — широкий жест, объясняемый выпитым и совершенно несообразный.

— Да что случилось, Элен? — Он повернулся лицом к ней. — Что, в конце концов, случилось? К чему вы клоните? Ей-богу, я не видел ничего! Да, у Пейтон вид никуда не годный. Но возможно, дело не только в Пейтон. Возможно…

— Все в порядке, кроме Пейтон. О, какая жестокость, какой позор иметь такого ребенка. И я любила ее, Кэри, любила! Бывали у нас нелады и всякое, но даже зная, как она ненавидит меня, я любила ее. Любила, как только может любить мать. Только мать…

Он взял ее за локти.

— А теперь успокойтесь, ясно, Элен? Послушайте меня. Вы должны взять себя в руки. К чему вы клоните? Собственно, что такого сделала Пейтон?

— Она травит его — вот что она делает. Это видно по ее глазам. Я устроила эту свадьбу для нее. И для него. Для Милтона.

— А как насчет себя? Неужели вы ничего не делаете для себя?

— Я… я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, что вы видите ее глаза, слышите слова и решаете, что она травит его. Что вы под этим понимаете? Что такое она сказала?

— Она сказала: «Не тискай меня!» — самым мерзким, отвратительным образом. Она сказала — и она тоже была пьяна, когда это сказала… она сказала…

— Одну минуту, Элен. Какое имеет значение, что она сказала и как она выглядела или сколько выпила? В самом деле, какое это имеет значение? Великий Боже, девочка приезжает домой в день своей свадьбы, приезжает в дом, где отношения, мягко говоря, были натянутые. Она взволнована, она слегка навеселе, ее отец обрадован, тоже навеселе и, возможно, проявляет к ней немного излишнюю привязанность, и она дает ему отпор. А вы говорите, что она травит его. Ну так Бог свидетель: я считаю, что вы абсолютно не правы, и, более того, я считаю… Бог свидетель, Элен, что с вами происходит? Как вы можете говорить так о Пейтон?

Становилось темно и холодно. Кое-кто из гостей уходил. Наверху откоса хлопали дверцы машин; прощания, шуршание колес по гравию. В доме зажгли свет. Элен пододвинулась к Кэри, снова коснулась его руки — легонько, неуверенно. «Как вы можете говорить так о Пейтон?» Все очень просто. Ну как заставить Кэри понять? Он такой милый, обидчивый, смешной мужчина с этими его манерами, и серьезностью, и страдальческими черными глазами. Хотя меньше десяти лет разделяло их, она чувствовала сейчас, стоя рядом с ним и наедине, странный прилив нежности: ей хотелось по-матерински или как-то иначе приласкать его, почувствовать под своими пальцами грубую жесткую ткань его костюма. Такой дорогой, забавный, обидчивый мужчина — ну как довести до его сознания ситуацию с Пейтон и ее беды, собственное мучение и вообще подобные проблемы? Забавный человек. Он предложит ей вернуться в лоно церкви или что-то еще. Теперь, когда уже слишком поздно. Разве он не знает, что она обрела своего Бога? Разве он не знает, что дьявол побежден, что Милтон — ее Принц Озарения, вернувшийся к ней таким добродетельным, после того как окунулся в такую грязь, — испачканный в порочной грязи дурной женщины, был наконец отвоеван: она переманила его своей притягательной силой. Он каялся, винился, был раздавлен своей виной. Она, Элен, подняла его с колен, придала ему пристойность, возвеличила. Неужели Кэри этого не понял? Дорогой, честный, забавный мужчина.

По ее спине прошла дрожь, когда она подошла к нему, взяла в свои руки его тупые, честные пальцы. Он такой мягкий, неиспорченный человек — в конце концов, возможно, она слишком рьяно пошла в наступление. Возможно, при более мягком, искусном подходе она завоевала бы его. И Элен неожиданно для себя вдруг произнесла:

— Кэри, вы, наверное, думаете обо мне что-нибудь ужасное. Верно, Кэри? Но послушайте: честно вам скажу, я в жизни ни на кого никогда не злилась без основания. Вы считаете, это противоестественно, что я так говорю о Пейтон, да?..

Она услышала его голос — честный, мягкий, несовратимый. Он высвободил свои пальцы и сунул руки в карманы.

— Я считаю, Элен, — сказал он, — что нам лучше сейчас вернуться в дом. Если вы действительно хотите что-то от меня услышать, я считаю, что вы очень больная женщина. Не знаю, правильно ли в таких случаях называть лопату — лопатой, но вы задали мне вопрос. С вами что-то настолько не в порядке, что вы неизлечимы; я, во всяком случае, ничего не смогу с вами сделать.

Он не смотрел на нее. Он глядел прямо на залив, моргая с серьезным видом, мрачно поджав свой благородный рот. И ей вдруг пришло в голову, как это неудачно: чтобы у человека с таким забавным, чопорно поджатым ртом был столь тонкий ум, действительно тонкий благородный ум, ум, которому нужен большой широкий мужской рот и твердая мужская челюсть. Но она вдруг снова почувствовала, что ей холодно, и плотнее запахнула пальто. Что он сказал? Она пыталась вспомнить. О да.

Больная.

— Кэри, — упрекнула она его, — какие смешные вещи вы говорите. Больная? Да я никогда в жизни лучше себя не чувствовала.

Он повернулся к ней.

— Элен, я думаю, нам лучше вернуться в дом, — произнес он отрывисто, резким голосом. — Я не желаю стоять тут и слушать, как вы поносите Пейтон. В день ее свадьбы. У Пейтон…

Пейтон. Слова Кэри улетели в сумерки. На каком-то военном корабле, стоявшем на якоре в канале, взвыл клаксон, и группа матросов, стоявших на палубе — она видела их: они были так далеко, что казались булавочками, — разбежалась словно рассыпавшиеся жемчужины. Три гуся опустились на воду, и ветер, внезапно задувший с берега, принес вонючий запах нечистот. Элен приложила палец к брови в позе глубокого раздумья. «Что он пытается сказать мне про мою болезнь?»

А он тем временем произнес:

— Далее: я считаю, что в вашем отношении к Милтону есть нечто вроде несказанного самодовольства. Я это говорю только потому, что хорошо вас знаю, так что не волнуйтесь, Элен, дорогая. То, что вы наделяете себя этой странной божественной силой исцеления, не только порочно, но и фальшиво и несправедливо. Я считал, что у вас немного больше присущего людям смирения. Если я могу как-то судить о ситуации, то Милтон произвел чудо, а не вы. Что побуждает вас думать… а что до Пейтон…

Что он пытается сказать ей? Она стояла, слушая его: глаза настороже, на губах радужная, восприимчивая улыбка. На самом-то деле она лишь наполовину слушала его: его слова, гневные, возмущенные, казалось, не производили на нее ни малейшего впечатления, и она вдруг почувствовала, что несправедливо, совершенно несправедливо, чтобы он читал назидание ей, когда ведь это она начала весь разговор. И ее сознание стало отыскивать несколько прошедших моментов. Она старалась что-то вспомнить, и память копалась в ее мозгу, словно старые пожелтевшие пальцы в беспорядочно набитом вещами ящике: «Я должна заставить его поверить мне! Пейтон…»

И тут он заговорил о Пейтон:

— Из того немногого, что я сумел узнать, Элен, у Пейтон было весьма тяжелое время. Вы спрашивали мое мнение, и вот я вам его высказываю. Во-первых, вы должны признать, что никогда с ней не ладили. Или она с вами. Вы мне говорили об этом три или четыре года назад. Во-вторых, почему я должен (только не поймите меня неверно, Элен, я не нападаю на вас), почему я должен согласиться с вашим утверждением, что она маленькая проститутка? Если вы говорите, что она сегодня устроила из себя посмешище, почему я должен считать, что она это делает, потому что она плохая? И даже если это правда, вы, конечно же, можете с этим справиться, не устраивая сцен. Итак, она действительно немного опьянела. Ну и что? Что, ради всего святого…

Ах вот, она нашла. Вот. Глупец этот Кэри. Неужели он хоть минуту думал, что дело было в том, что Милтон пьет, в резких словах, сказанных ему? Как может Кэри быть таким тупицей и глупцом? Неужели он не понял то более серьезное, что она имела в виду, что пыталась ему сказать? Он человек раздражительный — что поделаешь. Стоит послушать его, посмотреть на это пухлое обиженное лицо. Хорошо, пусть говорит. Будет и на ее улице праздник. Она всегда — хотя множество священников, врачей, мужчин (мужчин! — подумала она) протестовали против ее упрямства, ее несправедливости — вынашивала свои страдания. Ну что они знают о страданиях женщины? Им бы подержать все эти годы свои бедные неумелые пальцы на ее пульсе. Как они были бы потрясены, какие здравые, помпезные мужские изречения были бы услышаны, если бы они могли просто ощутить грохот ее разгневанной крови. «Как она больна!» — сказали бы они и заахали бы и заохали в своей мерзкой мужской манере, нагнувшись над ее кроватью, издавая резкий запах мужских подмышек. «Как она больна! — сказали бы они. — Пощупайте этот пульс, ваше преподобие доктор!» И ей был бы вынесен приговор, но она тактично, снисходительно даст им себя обследовать, хотя бы для того, чтобы увидеть, как вспыхнут их глаза — дико, испуганно, — когда они, быстро бросая друг на друга взгляды, скажут: «Мир никогда еще не видел такого пульса. Никогда еще не видел такой больной женщины. Пощупайте, ваше преподобие доктор, пульс самой разгневанной женщины на земле! Как она, должно быть, страдала!» А она лежала бы, накачанная успокоительным нембуталом, покорная, повинующаяся, но с нарастающим чувством безусловной, радостной победы в душе. Ведь это будет признанием победы женской ярости и (конечно, они это поймут) поражение мужчин вообще. Милтон, наверно, тоже будет в их числе — бедный Милтон, которого она любила, бедный слепой тупица Милтон, который понял ошибочность своего поведения. Который вернулся к ней — а она всегда знала, что так будет, — буквально на коленях, волоча по полу ноги, раскаиваясь, в слезах. Милтона она, конечно, простит. Милтон сдался ей. Милтон сказал: «Я избавился», — признал, что она все время была права.