Читаем без скачивания Повести и рассказы - Генри Джеймс

— Я мог бы писать и для одного, если бы этим одним были вы.

— Не говорите так, я этого не заслужил, мне больно от ваших слов! — воскликнул Сент-Джордж. Глаза его загорелись, и взгляд сделался серьезным. — «Один» — это, разумеется, вы сами, ваша совесть, ваши мысли, подчинение всего остального единственной цели. Я вспоминаю эту высокую духовность, как вспоминают женщину, которую когда-то, в позорные дни юности, любили и покинули. Она преследует тебя исполненным укоризны взглядом, образ ее стоит перед тобою всю жизнь. Знаете, будучи человеком искусства, я ведь женился на деньгах.

Пол изумился и даже слегка покраснел, смущенный этим признанием; увидав на его лице смущение, хозяин дома усмехнулся и продолжал:

— Вы не так меня поняли. Я говорю не о моей дражайшей супруге; у нее, правда, было небольшое состояние, но не оно определило мой выбор. Я просто влюбился в нее так, как влюбляются многие другие. Я имею в виду продажную музу, которую я привел к алтарю литературы. Не делайте этого, мой мальчик. Она потом всю жизнь будет вас тянуть за собой!

— Но вы же ведь счастливы?

— Счастлив? Все это сущий ад.

— Есть вещи, о которых мне хотелось бы вас расспросить, — нерешительно сказал Пол Оверт.

— Спрашивайте о чем хотите. Я готов вывернуть себя наизнанку, лишь бы спасти вас.

— Спасти меня? — повторил Пол Оверт.

— Заставить вас помнить об этом, заставить все видеть насквозь. Как я вам уже говорил в тот вечер в Саммерсофте, я хочу, чтобы мой пример был всегда у вас перед глазами.

— Ну что же, книги ваши от этого нисколько не хуже, — сказал Пол со смехом, чувствуя, что дышит атмосферой истинного искусства.

— Не хуже чего?

— Дарование ваше настолько велико, что оно проступает во всем, что вы делаете: и в том, что не так хорошо, равно как и в том, что лучше всего. Доказательство этого сорок томов ваших сочинений — сорок томов жизни, наблюдений, поразительного таланта.

— Ну, конечно, я совсем не глуп, и я это знаю, — спокойно ответил Сент-Джордж. — О, господи, до чего ничтожны были бы все мои творения, если бы я не был умен! Я ведь удачливый шарлатан, я сумел приобщить их к моей системе. А вы знаете, что это такое? Это carton-pierre.[157]

— Carton-pierre?

— Линкруста-Уолтон![158]

— О, не говорите таких вещей, у меня сердце обливается кровью! — запротестовал Пол. — Я вижу вас в прекрасном, счастливом доме, живете вы с комфортом, ваше имя в чести.

— По-вашему, это честь? — оборвал его Сент-Джордж тоном, который потом много раз вспоминался его собрату. — Я хочу, чтобы этой чести достигли вы. Я имею в виду настоящую честь. А это все подделка.

— Подделка? — воскликнул Пол, обводя глазами роскошную комнату, что было вполне естественно сделать в эту минуту.

— О, сейчас люди в этом так преуспели; все это удивительный обман!

— Обман то, что я вижу, то, как вы живете здесь, где все говорит о семейном счастье — с преданной вам женой, которая воплощенное совершенство, с детьми, которых я еще не имел удовольствия видеть, но которые, судя по тому, каковы их родители, должны быть очень милыми молодыми людьми?

— Все это превосходно, мой друг, упаси боже, чтобы я стал все это отрицать. Я заработал уйму денег; жена моя знает, что с ними делать, как правильно их употребить и попусту не растратить, как положить немалую долю их в банк и как получать с них проценты. У меня есть изрядное состояние, у меня есть все на свете, но нет самого главного…

— Самого главного?

— Сознания того, что ты сделал все, что мог, сознания, которое и есть истинная жизнь художника и отсутствие которого равносильно смерти, сознания того, что ты извлек из дарованного тебе природою инструмента все те удивительные звуки, которые он таит, что ты сыграл эту пьесу так, как ее следовало сыграть. Либо художник справляется с этой задачей, либо нет. И если нет, то вообще не стоит о нем говорить. И как раз те, кто это знает, обходят его молчанием. Он, может быть, все еще слышит трескотню вокруг, но слышнее всего ему неподкупное молчание Славы. Вы скажете, что я уломал ее на мой короткий век, но что значит этот короткий век? Не вообразите только, что я такая скотина, что зазвал вас сюда для того, чтобы поносить мою жену или на нее жаловаться. У этой женщины есть большие достоинства, и я ей безмерно обязан: поэтому давайте лучше не будем о ней говорить. Сыновья мои — дочерей у меня нет — растут, слава богу, людьми порядочными и крепкими! Мне не приходится тревожиться ни об их здоровье, ни об их успехах. Я регулярно получаю самые похвальные отзывы о них из Харроу, из Оксфорда, из Сандхерста[159] (о, мы поместили их в самые лучшие учебные заведения!), где говорится о том, что это существа жизнерадостные, процветающие, с хорошим аппетитом.

— Это же большая радость, когда ваш отпрыск учится в Сандхерсте, — восторженно заметил Пол.

— Да, это так приятно. Я ведь, знаете, патриот!

— Так что же вы имели в виду, когда, помните, в тот вечер, в Саммерсофте, сказали, что дети — это проклятие?

— Друг мой, на чем зиждется весь наш разговор с вами? — спросил Сент-Джордж, опускаясь на диван, где сидел его гость. Усевшись немного наискось, он прислонился к противоположному подлокотнику, сомкнул руки и закинул их за голову. — На утверждении, что некое совершенство возможно, больше того, что к нему надо стремиться, не так ли? Ну, так все, что я хочу сказать, сводится к тому, что наличие детей этому совершенству мешает. Мешает и жена. Мешает женитьба.

— Так значит, по-вашему, художник не должен жениться?

— Он женится всегда себе на погибель. Он приносит себя в жертву.

— Даже тогда, когда он встречает в жене сочувствие своему труду?

— Он никогда его не встречает, не может встретить. Женщины понятия не имеют о том, что такое творческий труд.

— Но ведь сами же они тоже творят, — возразил Пол Оверт.

— Да, только очень плохо. Ну, разумеется, они думают, что понимают, думают, что сочувствуют. В довершение всего они очень опасны. Они хотят, чтобы вы много писали и зарабатывали много денег. Их великое благородство и добродетель, их примерное здравомыслие как истых англичанок заключается в том, что они заставляют вас это делать. Жена моя ведет за меня все переговоры с издателями и занимается этим вот уже на протяжении двадцати лет. Удается ей это преотменно. Вот почему дела у меня идут хорошо. А ведь если ты являешься отцом невинных младенцев, которых жена твоя производит на свет, то разве у тебя поднимется рука лишить их своей поддержки? Вы спросили меня прошлый раз, не являются ли они огромным возбудителем. Ну конечно же да — в этом не приходится сомневаться!

— Что касается меня, то, думается, что мне нужны возбудители, — промолвил Пол Оверт.

— Ну, раз так, то n'en parlons plus![160] — сказал Сент-Джордж, улыбаясь.

— Думаю, что возбудителем для меня являетесь вы, — продолжал молодой человек. — Но действуете вы на меня совсем не так, как вам бы, вероятно, хотелось. Насколько я могу судить, главный ваш успех — весь этот пышный дом на Иннисмор-Гарденз.[161]

— Успех? Неужели вы называете это успехом, когда о вас говорят так, как вы вот, например, говорили бы обо мне, сидя здесь с кем-нибудь из ваших собратьев по перу, с юношей, таким же умным и прямодушным, как вы сами? Неужели вы называете это успехом, когда вас заставляют краснеть, как вы непременно бы покраснели, если бы какой-нибудь иностранный критик (само собой разумеется, я говорю о человеке, который знает свой предмет и ясно дает вам это понять, как то всегда делают иностранные критики), да, если бы такой вот чужеземец сказал вам: «Он единственный в своей стране, которого они считают образцом совершенства, не так ли?» Неужели же это успех — заставить юного англичанина растеряться и задрожать в такую минуту от стыда за старую Англию? Нет, нет! Настоящий успех — это когда люди начинают трепетать совсем иным трепетом. Так попытайтесь же!

— Попытаться?

— Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.

— О, видит бог, я так этого хочу!

— Ну так знайте, что такое не дается без жертв; не тешьте себя этой иллюзией ни единой минуты, — сказал Генри Сент-Джордж. — Что до меня, то я ничем не пожертвовал. Все осталось при мне. Иначе говоря, я все упустил.

— Вы прожили полную, богатую жизнь, какою только может жить мужчина, человек — со всеми ее повседневными заботами, и обязанностями, и тяготами, и огорчениями, и радостями, среди всех благ, которые дают нам семья и общество, и всех трудностей, в которые они нас вовлекают. Это, должно быть, давало вам большой материал для размышлений, было для вас очень занимательным.

— Занимательным?

— Для человека сильного, конечно.