Читаем без скачивания Василий Шуйский - Вячеслав Козляков

Даже если бы мы ничего не знали о предшествующих событиях, а имели в руках только два документа, которые отделяют четыре года, — «ограничительную» запись царя Василия Шуйского и цитируемый документ, мы уже поняли бы, сколь велики были произошедшие изменения! Запись 1610 года обязывала людей не грабить и не убивать друг друга. Но и бояре принимали на себя обязательство «нас всех праведным судом судити» и осуществить выбор нового царя «всею землею, сослався с городы»[468]. Такова была «конституция» нового переходного порядка, установившегося после 17 июля 1610 года.

Присяга королевичу Владиславу

Как же получилось, что при всех этих лучших намерениях был сделан выбор в пользу кандидатуры королевича Владислава — выбор, обусловивший самое худшее продолжение событий? Помимо общеизвестного факта «агитационной» конкуренции полков гетмана Станислава Жолкевского и Вора, оказавшихся под Москвой, надо вспомнить про более глубокие основания идеи унии с Речью Посполитой. Ей был не чужд (только с позиции сильной, а не слабой стороны) сам Иван Грозный, предлагавший в великие князья литовские своего сына Федора да еще и подумывавший о вакантном польско-литовском престоле в период «бескоролевья». Когда Федор Иванович стал московским царем, боярина князя Василия Шуйского сослали под предлогом контактов с польско-литовскими магнатами. Даже в самый тяжелый момент отношений Московского государства и Речи Посполитой, последовавший за восстанием 17 мая 1606 года, идея взаимного союза не исчезала никуда.

Можно вспомнить, как в один из ноябрьских дней 1606 года в Кремле принимали необычного гостя. К царю Василию Шуйскому пригласили не посла, не посланника, не гонца, а одного из членов свиты неудачливой русской царицы Марины Мнишек. Его звали Андрей Стадницкий, совсем недавно он был отправлен в ссылку в Ростов вместе с другими подданными Речи Посполитой, приехавшими на свадьбу Марины Мнишек и царя Дмитрия Ивановича. И вот, после свержения самозванца, на престол вступил новый самодержец Василий Иванович. Зачем-то царь пожелал вступить в частный разговор с польским паном. Правда, личного разговора не получилось: чтобы не уронить достоинства самодержца, беседа была доверена младшему брату, боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому. Тот расспрашивал Андрея Стадницкого и предлагал ему сообщить, что он знает «ко благу государства», обещая передать все заслуживающее внимание из их разговора «пресветлому величеству, а он тебя своим царским жалованьем пожалует».

И дальше состоялся разговор о возможной унии Московского государства и Речи Посполитой. Но пан Андрей Станиславович намеренно начал издалека, чтобы, по его собственным словам, «привести в смущение варвара». Он «хотел показать, что политика не дело их головы, не их дело о ней говорить». Для этого гордый своей ученостью Андрей Стадницкий вспоминал образцы правления из Древнего мира, Греции и Рима. Мелькали имена Сарданапала и Александра Великого, триумвиров Октавия, Антония и Лепида, а также «искусных советников» Фемистокла и Аристида. Опытному оратору удалось смутить «мужика», «хлопа» (chlop — именно так он назвал одного из первых русских бояр). Князь Дмитрий Иванович Шуйский заметно «смешался», выслушав длинный экскурс в «управление других государств», очевидно, соображая, как передать царствующему на троне брату, о какой такой «аристократии», «демократии» и «олигархии» толковал с ним пан Стадницкий. Действительно, царь Василий Шуйский и его современники очень бы удивились и вряд ли бы поняли историков, рассуждающих о связанной с князьями Шуйскими «аристократической реакции» или об их «олигархическом правлении»… Закончился разговор предложением поляков, обращенным к князьям Шуйским: «Итак, пусть прежде всего великий князь заключит вечный мир с его величеством королем, нашею польскою Речью Посполитою и Великим княжеством Литовским, а затем тесный союз против каждого взаимного неприятеля, а также против неприятелей дома князей Шуйских». За оказанную помощь Андрей Стадницкий просил право передачи престола «на случай угашения дома Шуйских» польско-литовскому королю: «А вам лично, что убудет, — пытался он договориться с царским братом, — если король польский станет московским великим князем, когда вы лично и ваше потомство (сколько его хватит) спокойно процарствуете»[469].

Когда король Сигизмунд III пришел войной добывать Смоленск и Северскую землю, он тоже искал пути к выборам лояльного Речи Посполитой кандидата на русский престол. Еще в начале ноября 1609 года к царю Василию Шуйскому было отправлено посольство пржемышльского каштеляна Станислава Стадницкого, кременецкого старосты князя Кшиштофа Збаражского и других, получивших «креденс» (верительную грамоту, или, по-русски, «верющий лист»): «Велели о успокоенью и утешенью великого господарства твоего Московского и о иных добрых делех з боярми твоими думными мовити». Одновременно это посольство получило инструкцию для переговоров с польско-литовским «рыцарством» в Тушине. Из архивных материалов выясняется, что готовилась также особая миссия члена этого посольства Мартина Казановского, целью которой должны были стать еще одни сепаратные переговоры с «боярами думными» в Москве об отпуске остававшихся в плену у царя Василия Шуйского знатных поляков «пана Ратомского, Домарацкого, пана Бучинского» и других. Король Сигизмунд III хотел использовать посланника Мартина Казановского для агитации в защиту своего смоленского похода: «Если бы припомнили бояре о Смоленску, же его король его милость добывает, поведать же Смоленская земля, Сиверская, Псков, Великий Новгород, Великие Луки, Заволочье (далее в рукописи пропуск для вписывания еще одного названия. — В. К.), Белая и инших много замков належат давна до паньств его королевское милости и отчизна то есть властная его королевской милости». Оказывается, в планы короля входило завоевание чуть ли не половины Московского царства, объявленной им своей собственностью! Посланник Мартин Казановский должен был убеждать бояр, что в лице Сигизмунда III они якобы приобретали незаменимого «рачителя» и защитника интересов находящегося в упадке «славного великого государства Московского»; более того (о великий дипломатический язык!), король вступал в русские пределы чуть ли не как сторонник православия: «…жебы с помочью всесилного в Троице славимого Бога и молитвом Пречистые Богородицы и всих святых православную веру рускую и церкви Божие успокоил, а людем христианским покой и тишину привернул». Оставалось побудить московских бояр самим найти выход из положения, созданного военным походом короля, «абы они сами найдловали и подали сами способы, абы се з их милостями паны радами обеслали»[470].