Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
7 февраля 1843 года
Был у директора канцелярии военного министра, генерала Анненкова, Мне хотелось с ним поговорить о восстании на меня генералов за мой проект преобразования в Аудиторском училище. Он меня уверил, что никто, начиная с него самого, не разделяет генеральского негодования, а, напротив, все порядочные люди ожидают от меня обновления и усовершенствования школы.
Некто Машков еще в прошедшем году начал было издавать нечто вроде журнала под названием: «Сплетни». За это досталось цензору Очкину, а «Сплетни» запретили издавать. Надо еще заметить, что автор или издатель принял псевдоним «Кукарику». Еще немного спустя он вздумал издавать повести, одну за другою. В них уже не было ничего общего со «Сплетнями», и я пропустил их. Между чем в «Пчеле» напечатали объявление, что выходят новые сочинения Кукарику, и в скобках: автора «Сплетней». К этому прибавлено, что самые «Сплетни», остающиеся в небольшом количестве, можно покупать там-то.
И вот из-за этих «Сплетней» новые сплетни. Министр сделал мне выговор, зачем я позволил Машкову называться «Кукарику», а Корсакову и Очкину за то, что они пропустили объявление в «Пчеле». Странное дело, как будто существует закон, налагающий запрещение на то или другое имя. Если б Машков назвался собственным именем в «Сплетнях», я должен был бы, оказывается, запретить ему называться Машковым в других, самых невинных сочинениях, какие ему вздумалось бы еще напечатать. Можно ли оставаться цензором при таких понятиях наших властей?
Я был сегодня у князя Г. П. Волконского, горячо объяснялся с ним и просил уволить меня от цензуры. Что остается делать в этом звании честному человеку? Цензора теперь хуже квартальных надзирателей. Князь во всем согласен со мной, но крайне огорчен моим намерением подать в отставку.
На днях я представлялся министру внутренних дел Перовскому. Принят был весьма вежливо. Он одобрил мои идеи о преподавании русской словесности в Римско-католической академии. Обращение его вообще привлекательно: просто, изящно, благородно. Он как будто и в самом деле уважает человека, с которым говорит по службе.
8 февраля 1843 года
Литературный вечер в пользу казанских студентов доставил 2718 руб. 15 коп. ассигнациями. Из этого употреблено на расходы (на освещение залы 126 руб., за 35 дюжин стульев 210 руб., жандармам и полицейским 15 руб., университетским служителям 28 руб., за объявление в афишах 95 руб., за напечатание билетов и программ 70 руб.) 544 руб. Следовательно, очистилось 2174 руб. 15 коп. ассигнациями — не особенно много. Но и тут еще помогло то, что за многие билеты заплачено свыше их настоящей цены. Государь и государыня прислали за два билета 350 руб., наследник за два билета — 50 руб., великие княжны за два билета — 50 руб. Константин, Николай и Михаил Николаевичи за три билета — 150 рублей. Штиглиц взял два билета и заплатил за них 350 руб., и Демидов, Анатолий, — один билет за 250 руб.
9 февраля 1843 года
Первая лекция в Римско-католической академии. Без большого эффекта, — не то что в университете или в Смольном, — но в надлежащем порядке.
Перовский составил себе прекрасную репутацию в публике тем, что смотрит строго за весами, за мерами, за тем, чтобы русские купцы не мошенничали, без чего они, впрочем, как без воздуха, не могут жить. Вот первый министр, обращающий свою деятельность туда, куда надо, то есть на настоящие народные нужды, — и это привело всех в восторг. А кажется, тут нет ничего необычайного: это только простое выполнение своего долга. Однако это величайшая редкость у нас. Все прочие смотрят, как говорит Пушкин, в Наполеоны, приготовляют себе страницы в истории «великими идеями, глубокими теориями, обширными, бесконечными видами»; все метят поверх России, и никто не заботится о том, что бедной России есть нечего; что воры-чиновники грабят последнее достояние народа; что правосудия в ней нет и проч. и проч.
10 февраля 1843 года
Был в концерте. Блаз играл на кларнете. Удивительный талант! Удивительное искусство! Не знаю, из сердца ли берет он прекрасные свои звуки, или они только торжество техники, во всяком случае — эффект поразительный.
14 февраля 1843 года
Князь не объявил в комитете предписания министра о глупом «Кукарику». Сегодня у меня с ним был продолжительный разговор, в заключение которого я должен был дать ему слово повременить еще с отставкой. На прощанье мы горячо обнялись.
16 февраля 1843 года
Был в маскараде, в так называемом «соединенном обществе», куда поехал из любопытства. Толпа страшная. Тут собираются люди среднего общества. Правда, сюда не ездят люди высокопоставленные, и оттого здесь, говорят, свободнее, а потому будто бы и веселее. Пели цыгане: между ними два-три хорошие голоса. Но мне пение их скоро надоело. Меня пригласили в комнату старшин, где происходил суд и расправа. Одного господина обвиняли в том, что он вместе с другими танцевал неблагопристойный танец. Он оправдывался очень забавно. Обвинитель тогда перешел к личностям и стал уверять, что обвиняемый называл его бранными словами… Нет, не весело!
21 февраля 1843 года
Получил письмо от Чижова из Рима. Счастливец, он пьет жизнь из большой чаши. Но что же? Черпая средства для обогащения своей внутренней жизни из такого богатого хранилища, он недоволен собой, боится нравственной бедности и пустоты! Странное противоречие!
7 марта 1843 года
В пятницу годичный праздник в память выхода нашего из университета. Явилось двенадцать человек. Это пятнадцатый год. Еще между нами есть некоторая сердечная связь; и это хорошо для пятнадцати лет.
14 марта 1843 года
Был у статс-секретаря Гофмана с просьбою об отставке меня из Екатерининского института. Около тринадцати лет прослужил я там — дальше не под силу. Статс-секретарь сетовал, хотел доложить государыне и так далее. От него пошел к начальнице, г-же Родзянко, с тою же целью. Ужасные сожаления. Завтра она поедет к императрице с просьбою, чтобы та приказала мне остаться хоть до выпуска. И все это пустяки! Никто не думает, что тут замешаны пользы воспитания. Нужен только экзаменный блеск.
15 марта 1843 года
Вот как директор первой гимназии, Калмыков, рассказывает о посещении государем этой гимназии и об опале, которой он подвергся.
Государь приехал сердитый, везде ходил, обо всем спрашивал с явным намерением найти что-нибудь дурное. Ему не понравилось лицо одного из воспитанников. «Это что за чухонская рожа?» — воскликнул он, гневно глядя на него.
В заключение он
