Читаем без скачивания Один в Берлине - Фаллада Ганс

Да, папаша Персике, тоже изрядно хлебнувший из бутылки, снова утратил ясность мысли, его неудержимо затягивало в пучину пьяного дурмана, а то, что он называл раздумьем, было беспомощной попыткой вспомнить что-то давным-давно забытое.

Старикан попал в прескверную ситуацию. Сперва одного сына отправили в Голландию, а потом и второго — в Польшу. Бальдура послали в «наполу», честолюбивый юнец достиг своей первой цели — вошел в число лучших из лучших немецкой нации, стал спецвоспитанником самого фюрера! Он продолжал учебу, учился властвовать, не собой, но всеми прочими людьми, не достигшими таких высот, как он.

Отец остался один, с женой и дочерью. Он всегда любил выпить, папаша Персике и у себя в разорившемся кабаке был первым завсегдатаем. Когда же сыновья разъехались, а главное, не стало Бальдурова надзора, Персике и вовсе пил не просыхая. Первой неладное почуяла жена: маленькая, запуганная, плаксивая, скорее бесплатная прислуга при своих мужиках, вечный объект брани и тычков, она изнывала от страха, откуда у мужа взялись деньги на беспробудное пьянство. Боялась она и угроз этого пьянчуги, и жестоких побоев, вот и сбежала тайком к родне, бросив папашу на попечение дочери.

Дочь, девица беспутная, прошедшая СНД[34], даже выбившаяся в вожатые, не имела ни малейшего желания убирать за стариканом грязь да еще и терпеть от него брань и побои. По знакомству она добыла себе место надсмотрщицы в женском концлагере Равенсбрюк, предпочла ходить в сопровождении злобных овчарок и орудовать хлыстом, заставляя пожилых женщин, в жизни не занимавшихся физическим трудом, выполнять работу, превышающую их силы.

Оставшись один, папаша все больше опускался. В конторе он сказался больным, едой никто его не обеспечивал, так что питался он почти исключительно спиртным. На первых порах еще время от времени брал по карточкам хлеб, но карточки не то потерялись, не то их украли, и уже который день у Персике маковой росинки во рту не было.

Минувшей ночью он очень сильно занедужил, это он помнил. Но совершенно не помнил, что бушевал, бил посуду, опрокидывал шкафы, что в жутком страхе ему всюду мерещились преследователи. Квангели и старый советник апелляционного суда Фромм стояли возле его двери, без конца звонили в звонок. Но он дверь не отпер, остерегся открывать преследователям. Ведь там, на площадке, конечно же поджидали посланцы партии, чтобы потребовать от него бухгалтерского отчета, а ведь в кассе недостает больше трех тысяч марок (а может, и шести тысяч, но точно он сказать не мог даже в самые светлые минуты).

Старый судебный советник сухо обронил: «Ладно, пусть беснуется. Мне совсем неинтересно…»

Его обычно такое любезное, слегка ироничное лицо было ледяным. Старый господин снова спустился по лестнице к себе в квартиру.

И Отто Квангель с его глубоким отвращением к вмешательству в чужие дела тоже сказал: «К чему нам туда соваться? Мало нам неприятностей? Ты же слышишь, Анна, он в стельку пьян! Пускай протрезвеет».

Однако Персике, который на следующий день ничего толком не помнил, так и не протрезвел. Утром ему было совсем скверно, такая дрожь напала, что он едва мог поднести горлышко бутылки ко рту. Но чем больше он пил, тем меньше становилась эта дрожь, этот страх, налетавший теперь лишь время от времени. Мучило его лишь смутное ощущение, что он о чем-то забыл и непременно должен вспомнить.

А теперь вот напротив него сидит крысеныш, терпеливый, хитрый, алчный. Крысеныш никуда не спешит, решил использовать удобный случай. К господину советнику уголовной полиции Цотту крысеныш Клебс с докладом не торопился. Советнику всегда можно соврать, почему вышла осечка. Случай-то уникальный, упускать его никак нельзя.

И Клебс вправду его не упустил! Папаша Персике все глубже тонул во хмелю, уже еле-еле ворочал языком, но ведь и из маловразумительного бормотания много чего извлечь можно.

Через час Клебс узнал все, что нужно, о хищениях старикана, узнал и где припрятаны шнапс и курево, к тому времени и остаток денег уже перекочевал в его карман.

Крысеныш успел стать старикану лучшим другом. Уложил пьянчугу в постель и, едва тот заорет, бежит к нему и поит шнапсом, пока Персике не унимается. Заодно крысеныш спешно пакует в два чемодана все, в чем видит прок. Прекрасное дамастовое белье покойной Розентальши снова меняет хозяина, снова не вполне законно.

Затем Клебс еще раз щедро поит старикана шнапсом, берет чемоданы и тихонько крадется вон из квартиры.

Когда шпик открывает дверь на площадку, прямо перед ним стоит высокий, костлявый мужчина с мрачным лицом.

— Что вы делаете здесь, в квартире Персике? — говорит он. — И что выносите? Вы же пришли без чемоданов! Ну-ка, отвечайте, и поживее! Или предпочитаете пройти со мной в полицию?

— Входите, прошу вас, — покорно лебезит крысеныш. — Я старый друг господина Персике и товарищ по партии. Он вам подтвердит. Вы ведь управдом, да? Господин управдом, мой друг Персике очень болен…

Глава 43

Баркхаузен обманут в третий раз

Оба сидят в разгромленной комнате: «управдом» на месте крысеныша, а Клебс на стуле Персике. Нет, папаша Персике был совершенно не способен к общению, однако уверенность, с какой Клебс расхаживал по квартире, спокойствие, с каким он увещевал Персике и поил его, все же призвали «управдома» к некоторой осторожности.

Клебс опять достал потрепанный бумажник из кожзаменителя, когда-то черного, а теперь порыжевшего на сгибах.

— Может быть, показать вам документы, господин управдом? — сказал он. — Они в полном порядке, партия поручила мне…

Но «управдом» от документов отмахнулся, отклонил и шнапс, взял только сигарету. Нет, шнапс он теперь не пьет, слишком хорошо помнит, как тогда наверху, у Розентальши, Энно со своим коньяком загробил ему блестящее дельце. Больше такого не случится. Баркхаузен — ведь «управдомом» оказался не кто иной, как Баркхаузен, — обдумывает, как бы объехать этого малого. Он мигом его раскусил: вправду ли знакомый старика Персике или нет, сидит ли здесь по поручению партии или нет, но этот малый собрался нагреть тут ручонки! В чемоданах определенно ворованное добро — иначе он бы не перепугался, увидев Баркхаузена, и сейчас бы этак не лебезил. Человек, поступающий по закону, пресмыкаться не станет, это Баркхаузен знает по собственному опыту.

— Может, теперь угодно рюмочку шнапса, господин управдом?

— Нет! — чуть ли не выкрикивает Баркхаузен. — Помолчите, мне надо кое-что обдумать…

Вздрогнув, крысеныш умолкает.

Минувший год у Баркхаузена выдался прескверный. Две тысячи марок, отправленные тогда госпожой Хеберле, ему тоже не достались. В ответ на ходатайство о пересылке денег почта сообщила, что означенная сумма конфискована гестапо как полученная преступным путем, и рекомендовала обратиться в это ведомство. Баркхаузен, понятно, обращаться в гестапо не стал. У него не было ни малейшего желания связываться с вероломным Эшерихом, да и сам Эшерих больше за Баркхаузеном не посылал.

Словом, полный провал; но что еще хуже — Куно-Дитер домой не вернулся. Поначалу Баркхаузен думал: ну, погоди! Только сунься домой! И с наслаждением рисовал себе сцены порки, грубо отругиваясь от вопросов испуганной Отти, куда подевался ее любимчик.

Однако недели шли за неделями, и без Куно-Дитера обстановка стала непереносимой. Отти превратилась в сущую кобру, и жил он как в аду. В конечном счете ему было все равно, пускай парень вообще не возвращается, оно и лучше: одним никчемным ртом меньше! Но Отти прямо с ума сходила из-за любимчика, поглядеть на нее, так она дня прожить не в силах без Куно-Дитера, хотя раньше и его щедро награждала бранью и колотушками.

В конце концов Отти совсем рехнулась, пошла в полицию и донесла на собственного мужа, обвинив его в убийстве сына. С такими, как Баркхаузен, полиция не церемонилась, репутация у него там была хуже некуда, и его мигом отправили за решетку.