Читаем без скачивания Клипер «Орион» - Сергей Жемайтис

— Все же, видео, похуже было настроение? — спросил Трушин.

— Что говорить! Вот сейчас тем же путем продвигаемся, теми водами, и впереди тоже не с хлебом-солью встретят. Знаем. А на душе нет той тяжести. Знаем, что идем свое дело решать, жизнь устраивать, и, кому что суждено, — примем. А ведь тогда не было этого чувства, уверенности этой. Злость была на японца — это верно. А то, что одолеем его, уже сомневались, ох как сильно сомневались. Слухи по броненосцу ползли, что и артиллерия у нас слабее, что ход у судов чуть не вполовину меньше, а главное, что они уже побили нас. И слух шел по от нашего брата матроса, за такое можно было дать раз — другой по соплям, и слуху конец, а то, что от офицеров шли пакостные новости. Им-то больше было известно о нашей готовности. Говорили, что самое это неверие в победу пошло от нашего главы — командира эскадры адмирала Рожественского. Ведь не скроешь мысли. Одно слово, улыбка там, намек — и поползет слушок…

— Со змеиным шорохом, — вставил Зосима Гусятников.

— Так он и полз. Даже говорили, а потом это и подтвердилось, что Рожественский при подходе к Цусиме подавал рапорт об отставке, дескать, там болезнь или еще что мешают ему. Да отставки по дали. Ему же не об отставке надо было думать, не давать самому задний ход, а все как есть вывести на чистую воду: отписать, что флот не сможет биться с японской силой, потому есть важные причины, и все подробно изложить: и что ход малый, и снаряд наш легче, и порох в нем не такого качества. А он все это в себе держал, видно, боялся, что трусом назовут, и решил лучше погибнуть, чем о себе такое мнение создавать, а не подумал, что за ним стоит пятнадцать тысяч моряков, суда непомерной цены и главное — морская честь! — Невозвратный закашлялся. — В горле что-то запершило. Дайте, у кого ближе, табачку.

Ему протянули сразу несколько кисетов. Закурив, баталер продолжал свой рассказ:

— Четырнадцатого мая, в день первого боя, погода выдалась хмурая, ветер попутный средней силы, видимость была плохая, все в дымке маячило, да еще копоть от судов стлалась по морю так, что иногда совсем ничего нельзя было понять, что вокруг делается. Опять же шли без настоящей разведки. Наверное, адмирал думал, что так незаметно и пройдем дымком да туманом. Да где там. Как прояснилось, так сигнальщики заметили на горизонте японские крейсера. Они шли за нами всю ночь и подавали сигналы своему адмиралу Того, где мы и как идем.

Пришло утро четырнадцатого мая. Растянулась вся наша эскадра так, что первых судов и не видно было. Надо еще сказать, что в тот день все суда в восемь часов подняли стеньговые флаги, так как, если помните, четырнадцатого мая — день коронации их императорских высочеств.

— Бывших! — вставил Зуйков.

— Конечно, теперь уже бывших, но тогда, сам знаешь, чтили. Думали все же о другом. И потому без команды надели все форму первого срока и, конечно, чистое белье, чтобы, если кому выпадет такая доля, предстать на том свете по всей форме… Да что говорить! Такой праздничек выдался, что сколько уж лет прошло, а в глазах он стоит, будто вчера все было. Ну уж если по порядку рассказывать, то японские суда все чаще стали показываться, но вдалеке — разведка. Главные-то силы обходили нас и впереди поджидали. И тут поступил сигнал — перестроиться из походного порядка в боевой.

— Что же раньше не перестраивались? — возмутился Зуйков. — Чего ждали?

— Не кипятись, — урезонил Гусятников. — Ведь. не Лука Лукич шел на флагмане! Сиди и слушай.

На Зуйкова зашикали, и Невозвратный продолжал, недовольно поморщившись, что перебили:

— Стали перестраиваться. Наша небогатовская эскадра как шла, так и осталась на прежнем курсе при девятиузловом ходе, а Рожественский со своими броненосцами прибавил скорости и стал заходить вперед нашей эскадры, значит. Перестройка эта шла около часа.

— Вот видите! — опять не выдержал Зуйков. — Час!

— Да, час на море — срок не малый. Уже после говорили, в плену, что весь Цусимский бой длился всего сорок одну минуту! Ну не все сражение, а самое решительное, когда стало ясна, за кем победа, дальше уж шли отдельные стычки, добивали наши суда, не более, потому большие потери у нас получились…

— Ты давай по порядку, — сказал Зуйков.

— Можно и по порядку. Так, около одиннадцати часов командующий адмирал передал общий сигнал «Тревога» — к бою, значит, готовсь. Вскорости и первые выстрелы раздались, сначала с «Орла», а потом и все начали палить в японский крейсер, да без толку, и адмирал передал сигнал: «Не бросать снаряды».

Затихли. Потом получили сигнал по эскадре: «Команде обедать посменно». Потом опять перестроились в две колонны — одна от другой кабельтовых пятнадцать. И получили сигнал идти девятиузловым ходом. Транспорты позади. Вот так и шли около часа. Ждали. Во втором часу появился! Весь главный флот японцев показался впереди.

И вот тут мы потеряли ход, «Ушаков» то есть наш остановился, потому у него одна главная машина вышла из строя.

— Не было печали! — вскрикнул Зуйков. — Как же это возможно! Бой, а у вас машина!

— Старый был броненосец, не приспособленный для таких дел. Ходить ему надо было по «маркизовой луже». Да ничего, обошлось: подошел пароход «Свирь» и взял нас на буксир.

— Паршивый пароходишко тащил броненосец?

— Успокойся, Спиря. — Роман Трушин положил ему руку на плечо. — Что было, то было. Давай, Лукич!

— Не так уж долго тащила пас «Свирь». Пошли своим ходом, узлов так до десяти. Впереди же страшная получалась картина: весь горизонт заволокло дымом, и от пожаров и от японских снарядов, дым был у снарядов или угольной черноты, или ярко-желтый. Вот такой полосатый дым и стоял над морем, а за ним грохот.

Направились мы полным ходом в тот ад.

И тут мы увидели впереди японские суда и броненосец «Наварин». Броненосец горел, сильно накренился, а вокруг море кипело от японских снарядов. Тогда наш командир капитан первого ранга Владимир Николаевич Миклухо-Маклай направил «Ушакова» под самый огонь, подошел к «Наварину», прикрыл, стало быть, его бортом, застопорил машины и приказал бить по японским крейсерам. Говорили, что было несколько наших попаданий, хотя, по правде сказать, я ничего в дыму и не видал, кроме разрывов у борта да на палубе. Чуть затишка, бежим с носилками к башням. У меня двоих напарников насмерть скосило осколками, а самого — не задело. Ведь был я и тогда баталером, а по боевой входил в подчинение нашего доктора Боднянского Петра Васильевича. — В рубашке родился, — буркнул Брюшков.

— Не знаю. Может быть, счастье такое выпало — остаться живым, но скажу, не прятался, какое-то непонятное было состояние: ни боязни, ни страха, вроде бы деревянный стал.