Читаем без скачивания Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

В этом смысле откровения Катаева в «Литгазете» 1933 года об «изгнании метафоры», так очаровавшие эмигранта Адамовича, можно истолковать и как заблаговременное предчувствие «генеральной линии». А может быть, что-то уже витало в воздухе, движение художника и власти было встречным.

Впрочем, катаевское упрощение языка выглядело совершенно естественным, единственно уместным: ведь большая часть его повести — мир, пропущенный через ребенка. Несколько вычурно в духе прежней прозы проскользнул лишь горячечный бред больного матроса.

Среди общих похвал ложку дегтя преподнесла разве что критик Лариса Мессер, писавшая в «Литературном современнике»: «Оправдывает ли этот успех ту атмосферу слезоточивого умиления, какая распространилась вокруг этой книги в многочисленных критических откликах на нее?» Обругав прежние вещи Катаева как «самоуверенные и легковесные», она называла удачный «Парус» «только первой разведкой» и требовала от писателя «перевооружения»: «Ему придется упорно преодолевать в себе заблуждения дешевой «западнической» моды… Ему предстоит рассеять дух тепленького умиления…»

Книгу быстро полюбили в народе. 15 ноября 1936 года «Литературная газета» напечатала колонку «Голос читателя», составленную из писем. «Подлинный художник реалист», — писал о Катаеве «слесарь завода им. Лепсе» И. Павлов. «Служащий завода «Динамо» им. Кирова» В. Позлевич желал «Парусу», дающему «радостное ощущение жизни», «скорее попасть на киноэкран». У М. Невяжской, «ст. консультанта Наркомфина СССР», после чтения повести «осталось теплое хорошее чувство».

Понять менявшийся дух времени можно, прочитав рядом с этими письмами коротенькое «Постановление Комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР»: «Опера-фарс Демьяна Бедного «Богатыри»… огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа… дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа…»

Горький оценить новую повесть Катаева не успел — он умер 18 июня 1936 года на даче в Горках-10.

Гроб с телом несли Сталин и Молотов. К Дому союзов на прощание устремились тысячи людей. Урна с прахом была захоронена в Кремлевской стене. Меньше чем через два года по обвинению в убийстве «пролетарского гения» и его сына будут расстреляны личный секретарь писателя Крючков, кремлевский врач Левин, глава НКВД Ягода… Все дадут признательные показания.

Белый парус Катаева вступал в пределы 1937-го…

Валентину Петровичу исполнялось сорок.

Часть пятая

«Правда значит мрия»

Катаев и Мандельштам

«С Мандельштамом дружили», — заявил Катаев на творческом вечере в 1972 году.

Итак, они познакомились за полвека до того в 1922 году в голодном Харькове.

В том 1922-м Осип Мандельштам и Надежда Хазина — их роман начался в 1919-м в Киеве — зарегистрировали брак. Мандельштам уже выпустил дебютную книгу, был дружен с Ахматовой и Гумилевым, учился в Сорбонне, Гейдельбергском и Петербургском университетах, сквозь Гражданскую войну скитался по стране. В 1922-м в Берлине вышла его новая поэтическая книга, а в Харькове брошюра «О природе слова».

Надежда Яковлевна вспоминала: «О.М. хорошо относился к Катаеву: «В нем есть настоящий бандитский шик», — говорил он» — и продолжала так, как будто знала о тюремной ловушке, из которой тот вырвался и которая в конце концов погубила ее мужа: «Это был оборванец с умными живыми глазами, уже успевший «влипнуть» и выкрутиться из очень серьезных неприятностей. Из Харькова он ехал в Москву, чтобы ее завоевать». Замечу, что в те годы и Мандельштам несколько раз попадал под арест. Грузинский поэт Николоз Мицишвили так передавал сказанное им в Батуме, где его задержали вместе с братом: «От красных бежал в Крым. В Крыму меня арестовали белые, будто я большевик. Из Крыма пустился в Грузию, а здесь меня приняли за белого».

Как мы помним, Катаев предложил Надежде Мандельштам пари — «кто раньше завоюет Москву». Он первым ринулся в столицу, но очень скоро, в том же 1922-м, туда перебрался поэт с женой.

Они обитали на Тверском бульваре в небольшой комнате на первом этаже в писательском общежитии в Доме Герцена. «Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже считал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к приличной жизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб и сыр на расстеленной бумаге…» Приходя, Катаев читал свои стихи. Например, в «Алмазном венце» он приводит стихотворение «Опера», посвященное Леле Булгаковой, которое было «наспех отвергнуто». «Мандельштам браковал все, что я написал, но находил одну-две настоящие строчки, и это было праздником и наградой», — сообщил Катаев незадолго до смерти журналисту Борису Панкину.

«Мандельштаму было 30 лет, но для всех, даже для меня, он оказался человеком старшего, уже отошедшего поколения, — вспоминала Надежда Яковлевна. — И субъективно он относил себя не к ровесникам (Катаев, скажем, казался ему щенком, хотя был моложе года на четыре), а к «прежде вынутым хлебам». Теперь я понимаю, что в эпохи полной перетасовки поколение исчисляется не только по возрасту, но и по принадлежности к той или иной формации». Катаев был моложе Мандельштама на шесть лет, но дело не в этом — при всем самолюбии, поощрительно-надменное отношение Мандельштама он принимал как должное, смиряясь перед его талантом.

«Он позволил Катаеву утащить только что вышедшую «Сестру мою жизнь», — писала Надежда Яковлевна. — «Что мне надо, я помню, а ему нужнее», — объяснил О.М. Он всегда повторял: «Книга должна быть у того, кому она нужна»».

Однако, если верить Катаеву, и он мог посмеяться над Мандельштамом — вместе с Олешей увез его Надюшу в пивную:

«У нас это называлось: «Поедем экутэ ле богемьен» («слушать цыган»). Мы держали Надюшу с обеих сторон за руки, чтобы она не выскочила сдуру из экипажа, а она, смеясь, вырывалась, кудахтала и кричала в ночь:

— Ося, меня умыкают!

Мандельштам бежал за экипажем, детским, капризным голосом шепелявя несколько в нос:

— Надюса, Надюса… Подождите! Возьмите и меня. Я тоже хочу экутэ».

Они умчали без него, а потом он отыскал их в грузинском ресторане и читал стихи:

Пейте вдоволь, пейте двое,Одному не надо пить.

«Одному надо было только платить!» — ехидничал Катаев.

Я обнаружил письмо Мандельштамов, отправленное из Крыма в августе 1923-го[97]. Надежда Яковлевна взывала:

«Друг Катаев — Валентин и друг Олеша Юрий!

Милые дети!

За неимением богатого отца, очутившись на мели в Крыму, обращаюсь к вам с деловым предложением — вышлите нам заимообразно сроком на три недели 2 червонца. Я думаю, деньги вам пригодятся и тогда, когда мы приедем в Москву. Не оставляйте старую няню[98] и его дряхлеющую питомицу без червонушек — иначе нам не приехать в Москву. А кроме того прошу мне написать подробный отчет о всем происходящем в Москве (Мар, Мира…) и нет ли новых возможностей. Где ползает Муха? Целую ее в нос. Крым как Крым. Старцы пасутся в санатории и я с ними. Курим мерзейшую капусту. Дукат! Дукат! Хочу в Москву.

Надя».

На обороте поэт приписал: «А я целую Муху! Ваш О. Мандельштам» и приложил письмо:

«Дорогой Валентин Петрович!

Когда автомобиль наш (Дора?) остановился по случаю поломки на раскаленном шоссе где-то в Симеизе какая-то Дора подошла и закричала: — Ой, что вы сделали? Зачем вы приехали? Здесь вы не поправитесь! Готовьте червонцы! — и пошла дальше, прижимая к груди купленные за сто миллионов яйца.

Здесь кроме того обычай: с червонца сдачу не давать, а предлагают забрать на всю сумму червонца, хотя бы в рассрочку — товаром. Похоже, кроме червонцев в обращении денег нет.

Профессора, поддерживая друг друга, спускаются к морю (Сакулин[99] и др.), как старцы античной трагедии, с посохами и в бумажных коронах.

Я все время хвораю, чувствую себя так, если бы меня выкупали в кипящем масле и облепили потом клопами. Но кроме шуток — Надюше необходимо здесь пробыть 6 недель. Мне нечем заплатить за ее пансион. Не хватает всего 6 червонцев (30 я достал в Москве). Я написал отцу, брату… На редакцию, сами знаете, расчет плохой. Займите мне парочку — если у вас дела не плохи.

Жалко. Столько сборов — и из-за пустяка не могу дать Наде шесть недель отдыха, которые ей так нужны.

Юрий Карлович милый! Именем Доры — чей дух витает здесь — Ай-Петри видна даже из уборной — не оставьте и вы! Если бы каждый — по одному! Верну в первую же неделю по приезде (я не с пустыми руками вернусь)».