Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко

— Интересно, — сказал Геннадий. — В этом что-то есть!

А Толик, внимательно взглянув на неё, вдруг спросил:

— Мам, а зачем ты по-боевому раскрасилась? Вася на гастроли уехал, что ли?

Геннадий перестал перебирать гитарные струны и с ещё большим интересом посмотрел на Изабеллу.

— Если бы гастроли! — хмыкнула она и, дурачась, пропела: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…» Вася закрыл дверь с той стороны. Навсегда.

— О, Господи! — вздохнул Толик. — Скучно будет без Васи.

— Прям уж так и скучно! — деланно возмутилась Изабелла. — У меня началась другая жизнь. Совсем-совсем другая, новая, как колготки в упаковке…

Она и вправду начала новую жизнь. Из шатенки превратилась в блондинку, огненно-красный маникюр сменила на бледно-розовый, без сожаления выбросила в мусоропровод халат с золотистыми драконами — подарок Васи. По дому она ходила теперь в широких брюках и ситцевой кофте-размахайке. Везде, не только в мастерской, валялись поделки из скорлупы ореха, косточек слив и абрикосов, семян различных растений, древесины, разноцветных камушков и стеклышек ожерелья, браслеты, броши, маленькие и большие панно, бусы, какие-то побрякушки и нелепые безделки. Кое-что из этого она носила, и её подруги возбужденно чирикали, как воробьи на первом весеннем солнцепёке, и наперебой делали заказы: «Мне, пожалуйста, браслет из срезов маньчжурского ореха…Ой, а я хочу бусы из косточек сливы, покрой их тёмным лаком… А эта брошь из чего? Неужели из бересты? Ой-ей-ёй, какая! Как я хочу нечто наподобие её!»

Кое-что Изабелла сбывала в магазинчик при художественном музее. Деньги платили не ахти какие, но ей хватало. К тому же Геннадий, однажды оставшийся у неё, отдавал зарплату, покупал продукты и вещи. Ему нравилось ходить на рынок, выбирать овощи, мясо и фрукты, торговаться, пробовать острую корейскую капусту — кимчи, папоротник, пророщенную сою, морковь со специями. Он и Изабеллу к ним приучил. Сам, однако, никак не мог привыкнуть к её художественной натуре: его раздражали вещи, разбросанные там и сям, удивляло, что Изабелле легче выбросить грязную простыню, чем её постирать, а все эти листы с акварельными и карандашными набросками, складные мольберты, планшетницы и папки, выпадавшие из шкафов и антресолей, постепенно довели его почти до бешенства.

— Будет ли в этом доме когда-нибудь порядок? — взрывался он. — Неужели меня взяли сюда вместо домработницы? Только приберусь, через пять минут опять срач!

— А и не надо, — спокойно отвечала Изабелла. — Зачем углубляться в быт? Отсутствие порядка не означает, что его нет…

— Подумай, что ты говоришь!

— Самый лучший порядок — это порядок в душе, милый, — отвечала Изабелла и ласково чмокала его в щеку. — Успокойся, любимый!

И правда, во всём этом беспорядке всё-таки была своя система: Изабелла удивительно легко находила любую нужную ей вещь. Между прочим, она всегда читала одновременно несколько книг; конечно, не все сразу, а по одной: перелистнув несколько страниц, бралась за другую, заменяя её третьей, потом возвращалась к первой. Томики с закладками и без них лежали везде, даже в туалете в специально устроенной газетнице. Но редко какую книгу Изабелла дочитывала до конца. Впрочем, если она и хотя бы подержала в руках какой-нибудь нашумевший бестселлер, то в разговоре о нём уже могла показать свою осведомленность. Например, так:

— А мне, может, всё бы понравилось, если бы не обложка. Такая, знаете ли, невыразительная графика. А шрифт! Разве нельзя было выбрать что-то поизящнее? Если театр начинается с вешалки, то книги — с обложки…

И, конечно, была права.

Геннадий попросил её пока ничего не говорить сыну об их далеко не платонических отношениях. Толика, впрочем, личная жизнь матери мало интересовала. И вообще, у них было неписаное правило: друг другу не мешать!

Но в тот день, когда Изабелла ждала Геннадия и, как ненормальная, торчала у молчащего телефона, Толик, узнав обо всём, не мог ей не посочувствовать: слишком уж она была взволнована, будто стрела Эрота поразила её первый раз в жизни.

— Он обещал приехать сегодня, — объяснила Изабелла. — Со своими вещами. Насовсем!

— Наверное, в городе грузовиков не хватило, — пошутил Толик. — Вещей слишком много!

— Он и так слишком долго жил как птичка перелётная: ни сорочки запасной, ни пижамы, даже зубная щётка — моя!

Толик съел обед, взял томик Мюссе, из-за которого, собственно, и забежал в гости:

— Счастливо!

— Пока! Позвони вечером…

— А разве вы с Геннадием не собираетесь отключить телефон?

— С чего бы это?

— Ну, мам, как-никак начинается официальный медовый месяц. А то всё скрывались…

— Фу, бесстыдник!

Медовый месяц, однако, не начался ни в тот день, ни через неделю, никогда. Геннадий как сквозь землю провалился.

Обезумевшая Изабелла моталась по общим знакомым, носилась по концертным залам и театрам, надеясь отыскать его следы. Разве что только в милицию не догадалась заявить. Но в больницах и моргах справки навела-таки. Ответ везде был один: «Не был, не доставлялся, ничем помочь не можем…»

В конце концов, Изабелла узнала: возлюбленный уехал куда-то на севера, чтобы начать новую жизнь. И что её больше всего удивило, он вроде бы одному из своих знакомых сказал, что больше ни-ког-да в жизни не свяжется ни с одной эмансипе. Потому что такие женщины напоминают ему, извините, новогодний грецкий орех в золотистой фольге: блестит красиво, а расколешь его — внутри нечто серое, покрытое белым пушком.

— Ну и чёрт с ним! — возмутилась Изабелла. — Я не пропаду!

Несколько дней её никто не видел. А когда она впорхнула на презентацию работ одного входящего в моду живописца, то почти сразу уловила завистливый шепоток, и ещё один, и ещё — удивление, осуждение, восхищение наполнили пространство вокруг неё, и сразу стало душно, жарко и весело. Она любила это волнение, фурор, внимание. На пейзажи и натюрморты не глядели. Глядели на её полупрозрачную жилетку-лифчик под широкой кофточкой-размахайкой, да и юбка-брюки, скорее напоминающая панталоны в кружавчиках и рюшечках, тоже произвела впечатление на всех этих интеллектуалов-жеребчиков и их восторженных спутниц.

— Дорогая моя, никак не пойму: я пришла на твою презентацию или на вернисаж Вадика, — шепнула ей Марианна. — Ты не замечаешь, как Эрик расстреливает тебя глазами? Жу-у-ть!

Скульптор Эрик смотрел на неё так, как восторженный юнец, впервые попавший в Эрмитаж, оглаживает взглядом каждый изгиб древнегреческих статуй.

— Да ну его! — лениво отозвалась Изабелла. — Его Манька все волосы мне выдерет…

Мария славилась неукротимой ревностью и ни перед чем не останавливалась, если решала, что очередная поклонница слишком активно достаёт Эрика. Изабелле совсем не хотелось, чтобы хоть одно перышко выпало из её наряда, который она так старательно придумывала, создавала, холила-лелеяла.

Мария, проследив направление взгляда своей дражайшей половины, встрепенулась, и наверняка Изабелла не убереглась бы от выяснения отношений, если бы не белобрысый, невзрачный какой-то мужичонка с конопатым носом. Он одёрнул пиджак («Дорогой, английский! — отметила Изабелла. — Но сидит на нём, как седло на корове»), широко улыбнулся и кинулся к ней, размахивая руками.

— Зина! Сколько зим, сколько лет! Здравствуй! — во весь голос провозгласил мужичонка.

Изабелла даже вздрогнула. Ну да, по паспорту она действительно значится Зинаидой. Но об этом почти никто не знает. С тех пор, как семнадцатилетней девицей выпорхнула из родительского гнёздышка, она медленно, но верно забывала и своё село, и одноклассников, и соседей, и даже Петька Заяц, первая любовь, незаметно ушёл из её снов.

Простая, незамысловатая девчонка, наивная и открытая добру, в большом городе она обожглась и раз, и два, горевала-страдала и чуть ли не билась головой об асфальт, пока однажды её сокурсница Маргарита, размахивая дымящейся сигаретой, как кадилом, не наставила на путь истинный:

— Дура ты, дура! Умей из всего извлекать пользу! Пойми: мы — женщины, и в этом наша сила. Вовремя кому-то улыбнуться, притвориться, показать свою слабость, готовность к нежностям — это наше оружие. И что ты ходишь, как кулёма, в этих сарафанчиках и юбчонках? Создай свой образ — смелый, современный, без комплексов! Для начала имя смени. Зина — это, знаешь ли, слишком простенько. Так продавщицу пивного ларька зовут…

Превратившись в Изабеллу, Зина только и делала, что старательно создавала образ эмансипированной интеллектуалки, далекой от мелочей быта и всего суетного, нетворческого, бездуховного. И вдруг:

— Зина, не узнаёшь? Во блин!

О Боже! Да не Петька ли это? Многое она могла забыть, но только не этот голос с чуть заметной хрипотцой, которая когда-то ей так нравилась.