Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Яблоня ждала другую птицу. Такую, с которой можно было бы говорить обо всём на свете.
И однажды ночью Яблоня увидела, как в небе стремительно пронеслось несколько странных птиц. Они были похожи на огненные искры.
Яблоня внимательно смотрела на падающие звёзды. Ей хотелось, чтобы они долетели до нее в рассказали о том, что видели там, вверху.
Однажды она заговорила с Сойкой о летающих звездах — чудесных птицах неба.
— Чепуха! — сказала Сойка. — Разве можно знать, что у тебя над головой?
Бутоны Яблони уже слезились. Они тянулись к солнцу и стремились разорвать свои оболочки, чтобы ощутить тепло, свет м увидеть землю.
Яблоня часто думала про падающие звезды и очень жалела, что у неё нет крыльев, чтобы подняться вверх и порхать среди них. Да и не смогла бы она это сделать: её корни крепко сидели в земле.
И однажды ночью одна Звезда упала в ветви Яблони. Она была прекрасной и яркой.
— Не слушай Сойку, — шепнула Звезда Яблоне. — Смотри в небо, выше своей головы. Жизнь не кончается там, где кончается твоя листва…
И больше ничего не смогла сказать. Ведь летающие звёзды, попав на землю, быстро гаснут.
Утром Сойка, пролетая мимо, закричала:
— Наконец-то ты расцвела, Яблоня! Какие у тебя прекрасные цветы! И похожи на звёздочки…
Цветы Яблони, действительно, похожи на звёздочки. И вверху, ближе к небу, их всегда больше, чем внизу.
ЭМАНСИПЕ
Однако он не позвонил. А ведь клялся, что непременно заедет за ней. И, разумеется, перед этим звякнет по телефону. Она как ненормальная бросала всё и опрометью мчалась на каждый звонок.
— Изабелла, привет! Ты не забыла, что завтра презентация?
— Какая презентация?
— Ну, даёшь! Мой вернисаж открывается…
— А-а, это. Не забыла. Клади трубку. Я жду срочного звонка. Привет!
Марианна фыркнула, продолжая что-то мурлыкать про свой вернисаж, но Изабелла уже нажала на рычаг. Подумаешь, фря какая! Выставка у неё, видите ли. Весь город, наверное, обзвонила не по разу. Про этот вернисаж уже целую неделю трубит. И ведь ни разу, поганка, даже словом не обмолвилась, что это выставка трёх художников: кроме неё, ещё Надя и Володя Хрусталькины выставляются. Уж куда там марианниным этюдам на историческую тему тягаться с Надькиными батиками! Вот уж умеет, чёрт её задери, из куска шёлка — вот такусенького, с носовой платочек — сотворить такое, что только ахаешь, а душа так и замирает от тихой, невыразимой радости.
И снова звонок:
— Изабелла? Доброе утро! Ты меня совсем покинула ил на время?
Это Вадик. Господи, какой глупыш! Впрочем, когда тебе всего двадцать семь лет, ещё веришь в то, что случиться никогда не может. Светлое будущее туманно, неопределенно и загадочно, да и не может быть его в стране, где даже прошлое непредсказуемо.
— Вадик, дорогой мой, не выдумывай глупостей! Я не могу сейчас с тобой говорить. Толик пришёл, кормлю его…
И легонько, осторожненько опустила трубку на рычаг. Ах, Вадик, телёночек глупенький! Наверняка поверил, что Толик и вправду забежал к мамочке на утренние блины. А он, между прочим, уже недели три даже не звонит. Что с ним и где он, Изабелла даже не представляет. И ведь как глупо всё получилось!
В тот день она с утра занималась росписью деревянной посуды. Нанайские узоры, которые казались ей незамысловатыми — подумаешь, простые завитушки, полоски, ничего сложного, — при копировании теряли свою лёгкость, первобытную свежесть и, чёрт побери, лишь отдалённо напоминали оригинал. Изабелла просто извелась с ними, искурила пачку «Челленджера», перепортила несколько заготовок, пока в голову не пришла простая и ясная мысль: орнамент хорошо смотрится лишь на фоне какого-нибудь контрастного материала — чёрный цвет в сочетании с красным играет на белом, а зеленый и жёлтый — на синем или голубом.
Когда она кончала раскрашивать широкую тарелку для лепешек, явился Толик. Голодный и злой, как всегда, — у них что-то не ладилось на заводе; впрочем, ей недосуг было расспросить его поподробнее, да и зачем? Все эти станки, винтики-шурупчики никогда Изабеллу не интересовали. Ах, однако был такой период, который она именовала железным импрессионизмом: выкладывала из гвоздиков и болтиков картинки, обрызгивала их цветным лаком из пульверизатора и помещала под стекло в простые белые рамы.
Все просто балдели, пока один придурок из местной газеты не увидел в старом, доперестроечном «Огоньке» фоторепродукции подобных произведений, которыми забавлялись конструктивисты Запада. И где только откопал этот номер, жулик? Изабелле, конечно, пришлось изобразить на лице удивленно-наивную улыбку и пожать плечами:
Ах, и вправду нет на свете ничего нового! Всё уже придумано и изобретено…
Толик, поджав губы, оглядел блюдо с росписью в нанайском стиле и глубокомысленно изрёк:
— Постигаешь культурные ценности аборигенов, маман? Может, и краски у тебя изготовлены по старинным рецептам?
— Да нет, самые обычные, — машинально ответила Изабелла и чуть не уронила куриное яйцо на пол: сын любил глазунью, обжаренную с обеих сторон на топленом масле, — получалось что-то вроде оладушка.
— Господи, и где ты раньше был? — оживилась Изабелла. — Точно: краски должны быть растительные, естественные. Но лягут ли они на древесину? Ах, ёлки-моталки, вот в чём весь фокус, — она хлопнула себя по лбу. — А я-то голову сломала: отчего вещь не играет, почему в ней мало жизни?
— Давай я сам яйца поджарю, — сказал Толик. — Где у тебя зелень? Хочу яичницу посыпать сверху. А бульонные кубики есть? О, ты, кажется, настоящий борщ сварила?
Толик проверил содержимое остальных кастрюль, а когда заглянул в духовку и увидел там жаровню с тушеной говядиной, разулыбался, явно довольный:
— Маман, а ты экстрасенсорикой не занимаешься? Интересно, откуда ты знала, что я сегодня зайду? Ещё час назад я и сам этого точно не знал…
— Сердце подсказало, — ответила Изабелла. И плавно повела плечом, и бросила взгляд исподлобья, и встряхнула копной волос — знала, что мужчины, даже очень умные и гордые, непременно оценят её кокетство. Она до того зациклилась на репетициях своего обаяния в ожидании Геннадия, что невольно как-то само по себе получилось: появился мужчина, пусть даже и собственный сын, — вот и началась демонстрация явных и скрытых возможностей. Это выплеснулось из неё так неожиданно, что Изабелла не успела опомниться. Толик с интересом скользнул взглядом по её лицу и догадался:
— А! Кажется, у тебя начался роман? Ты вся прямо-таки светишься…
— Это от того, что я слишком много ем рыбы, — пошутила Изабелла. — Не свечусь, а фосфоресцирую!
Толик недоуменно покосился на аппетитную говядину, которая, ясное дело, к морепродуктам никак не относилась.
_ О, я, кажется, лишаю его обеда! — догадался он и рассмеялся. Интересно, я знаю его?
— Конечно, — сказала Изабелла. — Я собиралась сказать тебе, что мы с Геннадием, кажется, будем жить вместе…
Толик даже перестал жевать и замер, обдумывая услышанное. Он знал Геннадия. Правда, не как ухажёра своей матери. Геннадий Соломенцев, считающий себя ещё молодым человеком, сочинял стихи, играл на гитаре, писал маслом и пастелью, кружил головы почитательницам всяческих искусств. Но когда он впервые появился в их доме, Изабелла представила его как учителя музыки. Толик тогда страстно желал научиться играть на гитаре. Потому что Леночка, оказывается, была без ума от всех этих бардов и девиза Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья!». Она могла часами слушать пластинки Вероники Долиной, Юлия Кима и Юрия Визбора — и, кажется, для неё тогда переставало существовать всё вокруг: только музыка, только простые и страстные, пронзительные и волнующие строки стихов, только щемящая, мягкая грусть, которая была светла и проста, как жёлтый ноль солнца, или прозрачный воздух, или лёгкая слезинка, соскользнувшая с ресницы и ожегшая щёку…
Леночка держала Толю просто за хорошего человека и, как он ни старался ей понравиться, так и оставался в разряде приятелей: «Привет!» — «Привет!» «Как дела?» — «Нормально». Ну и всё, кивок, улыбка, вечеринка-другая, а если и затеплится огонёк в глазах, то тут же и потухнет: «А, я забыла, у тебя ж медведь на ухе танцевал!»
— Геннадий будет твоим учителем, — сказала Изабелла сыну. — Он, конечно, не ученик Иванова-Крамского. Зато будет преподавать музыку, а не кое-что другое…
Толик почувствовал, как под кожей побежал лёгкий жар, выступая алыми пятнами на щеках. Он слишком хорошо помнил тот день, когда очередной урок у гитариста, выдававшего себя за ученика известного музыканта, прошёл, как всегда, бестолково, потому что Толик никак не мог уловить смысл того, что высокомерно, с полупрезрительной гримасой на холодно-гипсовом лице внушал ему учитель. Струны насмешливо бренькнули под непослушными, тяжёлыми пальцами, и Толик, отодвинув гитару, отчаянно шепнул: