Читаем без скачивания Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Я видѣлъ коляску эту; она была хороша; видѣлъ коней вороныхъ, сильныхъ, какъ волы, быстрыхъ, стройныхъ и огненныхъ, какъ юные олени; они били копытами землю у нашего подъѣзда. Видѣлъ возницу араба молодого (мнѣ показалось только, что франкская жакетка его была стара и не знаю почему Рауфъ-паша не приказалъ ему строго зачинить подъ мышкой большую прорѣху!..)

Два турецкихъ солдата верхомъ и нашъ киръ-Маноли тоже верхомъ ожидали консула.

Я видѣлъ, какъ г. Благовъ вышелъ еще разъ переодѣтый (меня восхищало, что онъ, какъ знаменитый царевичъ или какъ епископъ, безпрестанно мѣняетъ свои облаченія). Онъ былъ уже не въ бархатной жакеткѣ, въ которой онъ принималъ архонтовъ. Онъ былъ теперь въ очень длинномъ черномъ сюртукѣ съ шелковыми отворотами (я никогда этого не видывалъ), и въ петлицѣ у него былъ нѣжный орденскій бантикъ, голубой съ красными крылышками, точно бабочка летѣла, летѣла и впилась въ него какъ въ душистый цвѣтокъ весны… и въ высокомъ цилиндрѣ онъ былъ на этотъ разъ; а перчатки его, опять совсѣмъ новыя, были такого свѣтло-лиловаго цвѣта, какъ море иногда бываетъ зимой, при тихой погодѣ и при кроткомъ захожденіи солнца. Самъ же онъ, высокій, прямой и тонкій, казался мнѣ въ этомъ длинномъ сюртукѣ похожимъ какъ бы на очень красивую бутылочку, наполненную водою померанцевою или розовою, которыми у насъ иногда прыщутъ на людей, привѣтствуя ихъ.

Сѣлъ онъ въ колесницу; черные быки-олени кинулись вдругъ съ мѣста и помчали его къ воротамъ по широкому двору… Ставри въ золотѣ вспорхпулъ на козлы какъ юноша; Маноли съ конными турками помчался вскачь во слѣдъ по водѣ, по травѣ, по камнямъ, по грязи, по снѣгу…

Умиленный, я воскликнулъ въ окошко: «Zito Россія!» и потомъ смиренно возвратился въ мою милую опочивальню.

Тамъ, сидя, я колебался, что́ мнѣ прежде начать: письмо къ матери, по совѣту отца Арсенія, или по внушенію души моей героическіе стихи на побѣдоносное возвращеніе Александра Благова?

Сперва я, внявъ призыву музъ, попытался начать стихи; но внутренній хоръ моихъ разнообразныхъ ощущеній, торжественныхъ и веселыхъ, православныхъ и демоническихъ, серьезныхъ и дѣтскихъ, лживыхъ и праведныхъ, не выходилъ на бумагу свободно, стройно и красиво… Я напрасно тщился на зеленомъ сукнѣ моего новаго стола. Я оказался еще недостойнымъ такого философскаго, дипломатическаго или піитическаго стола, съ зеленымъ сукномъ хорошей доброты. Я былъ самъ для такого стола еще слишкомъ зеленъ.

«Шумитъ Борей!..» «Свищетъ Борей, свищетъ!..» «Борей свиститъ и льдомъ…» «И старики…» «И старцы…» «И вотъ отъ сѣверной державы…» «И вотъ его привѣтствуя танцуетъ…» «Благоуханьями полна, стройна какъ пальма молодая…» Я почувствовалъ, наконецъ, что у меня, какъ во вчерашнемъ сновидѣніи, одно лицо незримо и внезапно превращается въ другое, и отроковица-плясунья «la petite drogue», моя «горькая травка душистая»… вмѣсто Благова, слетала неожиданно ко мнѣ на ледяныхъ крыльяхъ этого ужаснаго Борея! И даже болѣе (увы! увы!), я чувствовалъ, что стиль менѣе героическій, менѣе строгій пошелъ у меня лучше, что тутъ Ѳебу помогаетъ сама всемогущая Афродита…

Я оставилъ поскорѣе эти стихи и началъ было письмо къ матери. Это подальше отъ искусительнаго, это добродѣтельнѣе. И я началъ это письмо:

«Достопочитаемая и превозлюбленная матерь моя, прежде всего вопрошу васъ о драгоцѣннѣйшемъ здравіи вашемъ и о здравіи досточтимой и превозлюбленной воспитательницы и благодѣтельницы и бабки нашей, госпожи Евге́ніи Стиловой. Я же, благодареніе Богу, здоровъ и, лобзая почтительно десницу вашу, досточтимая матерь моя, и десницу госпожи Евге́ніи, желаю вскорѣ видѣть васъ и радоваться вмѣстѣ съ вами. Нынѣ, по настоятельной просьбѣ его сіятельства Императорскаго консула всѣхъ Россіянъ, господина Александроса Благова, я оставилъ отца Арсенія и перешелъ жить въ означенное консульство для совокупной переписки за весьма щедрую и даже, въ смиреніи моемъ скажу, несообразную съ нѣжнымъ возрастомъ моимъ и неразуміемъ плату изъ государственной казны; въ точности же опредѣлить еще не могу цѣны; но его сіятельство изволилъ сказать, что заплатитъ мнѣ нѣсколько золотыхъ оттоманскихъ лиръ по окончаніи статистическихъ свѣдѣній набѣло».

Нѣтъ, это лучше удалось, чѣмъ стихи; даже и ложь о настоятельныхъ просьбахъ удалась очень хорошо… Она удалась такъ хорошо, что мнѣ стало стыдно, и я письмо къ матери тоже отложилъ на время, желая обдумать зрѣлѣе — лгать мнѣ или не лгать.

Но я думалъ объ этомъ недолго, потому что пришли посѣтители, Кольйо и маленькій Але́ко. Кольйо сѣлъ, спрашивалъ, доволенъ ли я комнатой, и разсказывалъ, смѣясь, что Бостанджи-Оглу и сегодня опять сердитъ на консула за то, что онъ не взялъ его съ собою къ пашѣ. Бостанджи-Оглу совсѣмъ одѣлся тоже, кинулся къ Благову навстрѣчу и говоритъ: «И мнѣ прикажете ѣхать?» А консулъ ему: «Какъ бы бѣднаго Рауфъ-пашу не напугать. Онъ больной. Цѣлая куча народа. Сиди ужъ дома, я думаю, ты и такъ-то туркамъ ужасно надоѣлъ!» Люди всѣ вышли смотрѣть на консула. Бѣдный Бостанджи! Мы этому всѣ такъ смѣялись. Даже жалко его.

Але́ко пришелъ разутый изъ почтенія ко мнѣ и долго не хотѣлъ садиться на мою мебель, потому что платье свое онъ находилъ очень грубымъ. Онъ хотѣлъ также, привѣтствуя меня, поцѣловать мою десницу, но я, тронутый его сиротствомъ и миловидностью, любезно обнялъ его и самъ посадилъ около себя на стулъ.

Тогда мальчикъ ободрился и скоро одушевился до того, что сталъ въ лицахъ представлять, какъ консулы переходили по льду на островъ. Онъ очень хорошо представилъ прежде Киркориди, разставилъ ноги широко и надулся и ходилъ тихо и все: «ахъ! ахъ!» А м-сье Ашенбрехеръ скоро, скоро «ха, ха, ха! хи, хи, хи! Очень хорошо! очень прекрасно!» А м-сье Благовъ только: «Сюда! сюда!»

И Кольйо разсказывалъ также, что Киркорди говорилъ прежде: «Стойте! или я одинъ впередъ, или я одинъ послѣ… Я слонъ, я китъ! Я какъ десять человѣкъ вмѣстѣ… Гдѣ льду вынести меня съ другими вмѣстѣ».

Потомъ, когда Але́ко ушелъ, у насъ былъ съ Кольйо разговоръ очень дружескій и любопытный. Я разспрашивалъ его подробно о томъ, какъ живутъ они въ консульствѣ, кого больше любитъ Благовъ и кого меньше и что́ нужно дѣлать, чтобы ему понравиться.

Кольйо совѣтовалъ мнѣ за обѣдомъ громко не жевать, съ ножа не ѣсть, руки чисто держать и Бостанджи-Оглу остерегаться, «потому что онъ, мошенникъ, завистливъ и предатель».

Наконецъ я рѣшился, помедливъ немного, предложить Кольйо еще одинъ вопросъ:

— Добрый мой Кольйо, — сказалъ я: — я вижу, что ты хочешь быть моимъ другомъ. Дай Богъ тебѣ за это долго жить. Давай же будемъ какъ братья во всемъ согласны. Скажи правду, любитъ Благовъ эту турчанку или не любитъ?

— Я думаю, что любитъ, — отвѣчалъ размышляя Кольйо. — Она веселитъ его, и онъ за это ее награждаетъ.

— А больше ничего нѣтъ?

— Пустыя это слова, Одиссей, — сказалъ Кольйо съ досадой. — Не вѣрь людямъ. У насъ любятъ осуждать, ты это знаешь. Только это ложь, и ты не вѣрь этому. Я бы зналъ.

Послѣ этихъ посѣщеній мнѣ стало еще веселѣе. Г. Благовъ дома даже и не завтракалъ; онъ прямо отъ паши поѣхалъ ко всѣмъ консуламъ (кромѣ Бреше разумѣется) и остался кушать у Ашенбрехера. Мы завтракали вдвоемъ съ Бостанджи-Оглу, и во время завтрака пришелъ Коэвино. Онъ въ этотъ день сталъ ангеломъ доброты. Въ этотъ день имѣлъ онъ также свой тріумфъ и въ это утро онъ свершилъ также свой подвигъ.

Ты не забылъ, я увѣренъ, мою притчу о бѣлыхъ зубахъ издохшей собаки? Если же ты забылъ, то перечти ее, прошу тебя. Я, какъ говоритъ одинъ старинный писатель, не намѣренъ быть ясенъ для того, кто ко мнѣ не внимателенъ.

У Адониса Куско-бея, богатаго и скупого, у этого мѣстнаго нашего Креза-циника въ сюртукѣ блестящемъ отъ ветхости, у Куско-бея развратнаго и лукаваго, у этого обольстителя бѣдныхъ христіанскихъ дѣвушекъ, просящихъ приданаго, у этого архонта низкаго передъ властями и недосягаемо-гордаго съ людьми неимущими и простыми, былъ также одинъ рядъ очень бѣлыхъ и ровныхъ прекрасныхъ зубовъ. Онъ очень былъ привязанъ къ своей старой матери и чтилъ ее такъ искренно, какъ иногда не чтутъ матерей своихъ и хорошіе люди.

Мать эта опасно занемогла. Составился консиліумъ; но больная сказала сыну, что она вѣритъ только одному человѣку — Коэвино и проситъ его послать за нимъ. Она, какъ madame Арванитаки, находила, что только у одного Коэвино есть та божественная искра, которая внушаетъ довѣріе больнымъ. Каково было надменному и богатому архонту итти къ этому дерзкому безумцу, который въ многолюдномъ обществѣ назвалъ его глупцомъ, невѣждой и негодяемъ и предлагалъ сойти внизъ, чтобы проломить ему голову палкой и удостовѣриться, есть ли у него мозгъ!

Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.