Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

Но встретиться и поговорить с Людмилой нам не удавалось. Беличье колесо ее профессии крутило актрису непрерывно: гастроли, концерты, выступления, съемки…

И однажды, уже в конце января, я рассердился. Я аккуратно сказал Людмиле по телефону, что больше, наверное, напрашиваться на разговор не буду. Во-первых, мне это уже неудобно, а во-вторых, Люда, я же не знаю… Может быть, тебе этого действительно не хочется, а сказать мне об этом ты не можешь…

Если по правде, то тут я «стрелял» разрывной пулей. Давил, так сказать, на живое, зная об исключительной обязательности и порядочности Людмилы.

На другой день она сообщила мне, что освободилась от спектакля четвертого февраля, так что вторая половина этого дня у нее будет свободной.

— А первая?

— А в первую я буду озвучивать на «Ленфильме» Элизабет Тейлор в «Треснутом зеркале» по Агате Кристи. Приезжайте, Юронька, я встречу вас и все такое…

В дорогу, на ночь, я взял с собой первый том только что начавшего выходить нового собрания сочинений Леонида Леонова. Но прочитать сумел лишь вступительную статью, написанную моим товарищем Олегом Михайловым.

В ней меня остановило одно леоновское соображение:

«…не будем льститься чрезмерной надеждой: по собственному опыту известно нам, насколько необязательны для потомков дедовские кумиры и привязанности…»

Вот об этом, никак уж не веселом, я и продумал, отложив книгу, до самого Ленинграда.

Людмила приехала на вокзал вместе с Володей, мужем — приятным, подтянутым молодым человеком, и, пока мы все вместе оформляли мне номер в гостинице, я узнал, что он старший научный сотрудник Центрального научно-исследовательского института морского флота.

Потом я остался один в номере, по оконной стене которого сочилась вода и в подставленное ведро тупо шлепались крупные капли. Получалось, будто кто-то стучит одним пальцем, подолгу не находя нужные буквы, на машинке.

Газеты в тот день писали: о приеме в Москве представителей Консультативного совета Социалистического интернационала по разоружению; о проблемах улучшения торгового обслуживания населения; о подготовке хозяйств Воронежской и Липецкой областей к предстоящему весеннему севу; о том, что по крыше бронированного лимузина вице-президента США Дж. Буша шандарахнуло кирпичом или куском бетона с одного из строящихся зданий; о том, что в Лионе стартовал очередной чемпионат Европы по фигурному катанию; о писателе Всеволоде Кочетове, в связи с 70-летием со дня его рождения…

Я читал про все про это, а сам думал о предстоящем разговоре с Людмилой и к пяти часам знал, что все будет зависеть от того, захочет ли она объяснить мне, что же заставило ее в Кировске, в холле кинотеатра «Большевик», так безжалостно говорить о себе…

Мы просидели на чистенькой, с любовью возделанной кухне Людмилы до половины двенадцатого ночи. Изредка к нам заходил Володя, наливал себе чай и уходил работать в другую комнату. Звонил телефон… Люда в этот вечер заполняла анкеты делегата XVII съезда профсоюзов, и так уж получалось, что она одновременно давала два интервью: вэцээспээсовским работникам Ленинграда и мне.

Двадцать минут двенадцатого муж и жена дружно схлебали из одной миски багрового борща, и Володя пошел заводить машину, чтобы отвезти меня на Московский вокзал.

— Если бы такого примерно не было, — сказал я Людмиле, — я бы назвал то, что напишу про тебя: «Борщ в половине двенадцатого».

— Только там должно быть честно написано, что сам писатель борщ этот даже и не попробовал.

Ночью, на второй полке в купе, под шорохи и скрипы поездного хода, я на свежую память прокрутил в себе все, что услышал от Люды, и понял, что мне, пожалуй, еще не доводилось в мире актеров и писателей слышать такого…

— Я суечусь, как все. Некогда остановиться, пополнить душу. Я только сейчас начинаю по-настоящему осознавать, что не рождена для этой профессии. От этого у меня отчетливое ощущение, что будто бы я сижу сразу на двух стульях. Я много трачу себя не на то… Скажу честно, что первое свое десятилетие в искусстве я прожила бессознательно. Начало далось мне ужасно легко. Стыдно сказать, как просто. А какая моя заслуга, что господь в виде судьбы наделил меня ростом, внешностью и всем тем, что, в принципе, можно какое-то время использовать? Да — звания. Да — премии. А что я сделала за последние семь вот этих минувших лет? Да ничего, пожалуй… Может быть, разве вот эта работа в Риге, в фильме «Помнить или забыть»? Хотя кто его знает… Вы не представляете — сколько скопилось вот тут, — Людмила показала на сердце, — всяческой вины… Я ведь с самого начала пути не перестаю чувствовать, что рано или поздно мне надо будет платить за легкость удач. Тут я, если хотите, преклоняюсь перед Алисой Фрейндлих. Я считаю ее мадонной. Она — идеал в своем трудном росте. И сколько же недоделанного, незавершенного! Я так и не собралась приготовить себя к записи на пластинку стихов Анны Ахматовой. А так хотела это сделать… Не нашлось двух свободных месяцев. Алла Демидова взяла и нашла их. А работа с Розой Абрамовной Сиротой над Настасьей Филипповной по Достоевскому?.. Я до сих пор не выучила семьдесят три страницы текста. Кое-как одолела только сорок… Настасья Филипповна мучит меня, раздражает, злит. Чтобы понять ее, надо много читать. Библию… Иначе не постичь истинных границ зла земного. Господи!.. Я не знаю, как мы довели моноспектакль «Супруги Каренины»… Что-то происходит в душе. Или с душой… Но — я ведь не жалуюсь сейчас. Нет… Я вообще не привыкла обременять собой других. Недавно мне пришлось полежать в больнице. Сколько же там женщин изливалось мне, сколько же я посетила там шалашиков отчаяния… Наверное, это потому, что меня считают счастливой, да? Кажется, Нонна Мордюкова хорошо сказала по этому поводу — «сижу в президиуме, а счастья нет». Что-то давненько не посещали меня минуты творческих озарений, после которых удобно и действительно счастливо существовать. А ведь я их помню, когда была Анфисой, Виринеей, Марфой, Лизой… Может быть, счастье как раз в том и заключается, чтобы всегда быть неудовлетворенным? Может быть… Только тогда это очень странное счастье. Борща хотите? Я умею готовить чудесный борщ…

Малеевка — Москва,

февраль — март 1982 г.

ФАКТЫ МИНУВШЕГО ДНЯ

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Михеев выходил из министерства и, открывая тяжелую дверь, снова почувствовал сердце… Кто-то остро и тоненько поцарапался в нем опять, совсем почти так же, как только что там, наверху, в кабинете министра, когда Сорогин заговорил вдруг о вакантной должности в ленинградском НИИ и Михеев невольно напрягся, улавливая за этим явно адресованное ему, лично… Затем сердце разом ожгла протяжная, цепкая боль.

У этой боли был свой цвет. И Михеев ощутил и увидел его в себе, как никогда до этого ясно: металлический, хромированно-глянцевый… Будто кто-то куснул, защемляя живую, чуткую плоть блестящим пинцетом, и — потянул, потянул, потянул…

Михеев даже пригнулся, вжал голову в плечи. Осторожно ступая, отошел к краю тротуара. Дверь проводила его простуженным, носовым всхлипом.

Стараясь не морщить лицо, он осторожно приподнял и поставил портфель на крашеную трубу уличного ограждения. Замер, вслушиваясь в боль и медленно всасывая сквозь стиснутые зубы подмороженный, сладковатый от бензина, мартовский воздух Москвы.

Вдохнуть полно и сильно, как ему сейчас очень хотелось, мешал этот чертов пинцет, и Михеев, подчиняясь боли, сосал и сосал воздух сквозь зубы. Во рту стало холодно. Язык замерз. Слабый озноб пушисто потрогал спину. Пинцет разжимался нехотя, но вроде бы разжимался, и постепенно боль отступила.

Все еще не доверяя высвобождению, Михеев приоткрыл рот и потихоньку попытался наполнить всю грудь. Получилось… Тогда с облегчением и радостью он задышал глубоко и часто, посматривая по сторонам: не было ли кроме него сейчас здесь еще свидетелей этой негаданной его немощи… Усмехнулся: да кому ж до него какое тут дело…

Улица Кирова жила перед ним обыкновенной, не один уже раз виденной жизнью: по оснеженному, местами слякотному асфальту шли люди, молча и разговаривая, проскальзывали легковые автомобили; молью попархивал реденький снег, стучали двери учреждений и магазинов, ветер то подувал, то его не было совсем.

«Вот так вот, браток… — вяло подумалось Михееву, — прихватит прямо в центре столицы кондрашка, и ничего… особенного. В порядке вещей…»

Он поправил одной рукой меховую шапку, другой подхватил портфель и не спеша, твердо выстукивая каблуками новых ботинок, зашагал направо.

Он еще не знал, куда и зачем идет, но что-то подсознательно руководило им и вело по правой стороне улицы Кирова все дальше и дальше, навстречу незнакомым людям, мимо запахов ресторана «Сатурн», чайного магазина напротив, центрального почтамта, бывшего здания Вхутемаса, к Тургеневской площади, на которой в усиливающемся снегопаде квадратилась похожая на торт станция метрополитена, а чуть правее и сзади нее плоско чернел бронзовый Грибоедов.