Читаем без скачивания Сиверсия - Наталья Троицкая

– Погоди! Ты же сказал, твое мнение не изменилось.

– Алексей Кимович, пойду я. Гости у меня сегодня. Еще бы в супермаркет заехать…

Алина догнала его уже на улице. Астахов шел к припаркованной напротив приемного покоя новенькой иномарке.

– Сергей Юрьевич! Подождите! Я… – Алина запнулась, переведя зашедшееся от бега дыхание. – Простите меня!

– Успокойтесь. Я все забыл уже.

– Я задержу вас только на пару минут. Что с Хабаровым? С тем спасателем, которого вы смотрели? Только скажите мне правду.

– Вы слышали все. Что я еще могу сказать?

– Правду.

– Операцию ему делать поздно. Химиотерапия? Как правило, рак почки мало чувствителен к противоопухолевым препаратам. Остается лучевая терапия, иммунотерапия, эмболизация артерии. Эмболизация артерии заключается в прекращении тока крови к почке, позволяет уничтожить часть опухолевых клеток. Лучевая терапия помогает уменьшить болевой синдром. Иммунотерапия поддерживает состояние всего организма. Одно плохо. Все это не продлевает жизнь. Лучевая терапия купирует болевой синдром, но сильно ослабляет весь организм. Иммунотерапия по большому счету продлевает агонию. Алина Кимовна, наши почки двадцать четыре часа в сутки, каждый день, постоянно фильтруют, чистят нашу кровь. Новыми почки эти процедуры не сделают. А если система вот-вот даст сбой, совсем? Ваш друг это хорошо понимал. Он сознательно сделал выбор.

– Нет…

– Рак почек у мужчин вообще встречается в два раза чаще, чем у женщин. Скрининг рака почки, то есть обнаружение опухоли без наличия симптомов, не существует, поэтому в момент диагностики опухоль обычно бывает больших размеров. А ваш Хабаров, вообще, как я понял, врачей не жалует, лечиться не любит. К тому же, у него есть деликатный период в биографии. Исправительная колония, где он отбывал наказание, имела своеобразное производство: цеха по изготовлению материалов для сварочных работ. А это контакт с кадмием в воздухе. Есть исследования о взаимосвязи между воздействием кадмия и раком почек.

Алина спокойно смотрела на врача, взгляд был упрямым.

– Я не верю в его болезнь. Я чувствую, нет – я знаю, что все у него будет хорошо. Вы понимаете? Я это знаю… Знаю! Правда! Я не сомневаюсь, что вы очень компетентны. К тому же, Тасманов вас очень ценит. Но я убеждена, что в случае с Хабаровым вы ошиблись. Он поправится. Он будет жить. Я нарожаю ему кучу детей! Мы будем воспитывать внуков. Оба умрем старенькими-старенькими. Я убеждена. Как вам?!

– Я видел много больных. При абсолютно одинаковом лечении одни выздоравливали, а другие… Я видел родственников больных. Одни их заранее оплакивали, а другие, наоборот, упрямо не верили в плохой исход, и свершалось чудо, болезнь уходила. Вы, как раз, из этих, других. Ваш друг обязательно поправится. Только вы не переставайте в него верить. Были случаи, когда неоперабельные раковые опухоли рассасывались за неделю. Это невозможно объяснить! Есть что-то, что за рамками физиологии!

– Вы удивительный человек, Сергей Юрьевич. Спасибо вам.

Он поцеловал ее руку.

– Вы очень красивая и очень сильная женщина, Алина Кимовна.

– Сильная? Какая ошибка…

Погода под вечер испортилась. Неподвижное отяжелевшее небо навалилось на землю. Все живое от этого притаилось, природа замерла в тоске, ожидая начала собирающегося с силами ненастья.

Часам к пяти вечера, когда стало уже совсем темно, завыл, заметался ветер. Вихреобразные порывы поднимали снежную пыль из свежевыпавшего и еще не успевшего спрессоваться снега. Они лихо закручивали ее белыми смерчевыми столбами, и, ослабев, швыряли в белый свет. Еще немного времени, и щедро повалил снег. Он добавил силы ветру, его порывы стали чаще и жестче. Ветер теперь выл, стонал, плясал дикими снежными вихрями, подминая под себя все живое. Эта ледяная карусель заполнила собою все пространство от земли до неба, и между ними не было больше ничего, кроме свирепеющего ветра и снега. Окончательно погасла луна, дрожавшая в небе бледным неясным пятном, в мире сделалась кромешная тьма, и началась пурга.

Хабаров сидел в полной темноте, в углу, на сбитой из кедровых досок кровати. Закрыв глаза, он слушал, как бился ветер, неистово и страшно завывая в трубе, как снежная поземка шелестела по крыше.

Странно устроен человек. Из пестрой вереницы близких и далеких событий иногда выхватывает то, о чем совсем не думал, что считалось давным-давно забытым.

Тогда тоже так же выл, бесился ветер. Он продувал плато насквозь, носился по покрытым снегом вершинам гор и возвращался назад, на равнину, чтобы попотчевать порцией ледяного холода вперемешку с колючим снегом.

Оборванный, голодный, – а не ел он к тому времени уже дней шесть, – спасаясь от ветра, в поисках сомнительного тепла Хабаров забился между двух тысячелетних валунов у дороги. Ему нужно было передохнуть. Его бил озноб, а перед глазами плавали разноцветные круги. Трясясь от холода, он глядел из своего укрытия на гору, где, примерно на середине подъема, прилепился буддистский монастырь, глядел и отчетливо понимал: туда ему уже не дойти. Слишком долог и труден был его путь. Слишком много сил и испытаний он ему приготовил. Он смотрел на монастырь, как на красивую картинку из советского учебника географии, красивую сказку из другого, не его, измерения. Постепенно очертания монастыря стали таять, стираться, глаза заволокла свинцовая пелена. Притупилось отвратное чувство голода, тело стало ватным, ленивым, бесчувственным. Он проваливался в тяжелое сонное забытье, он замерзал.

Очнулся он оттого, что горячий шар бело-электрического света вошел в него и обжег горло и грудь. Холода больше не было. Наоборот, все тело загорелось, будто он лежал в полдень на горячем пляжном песке. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним пожилого китайца. Только его черные глаза, против обыкновения, не были раскосыми и узкими, они больше походили на глаза европейца. Не изобразив на своем лице ни одной эмоции, китаец подал ему руку, помог подняться, а потом, все так же молча, сделал несколько шагов назад, поклонился Хабарову, спрятал руки в темно-малиновый халат-балахон и пошел в гору, по направлению к монастырю.

Сообразив, что этот китаец – его единственная надежда, собрав последние силы, он поплелся следом. Монастырь остался далеко внизу, а они все шли и шли, поднимаясь в горы выше и выше. Последнее, что он помнил, это как полз на четвереньках по снегу следом за исчезающей за стеной метели темно-малиновой фигурой старика-китайца.

– Почему ты подобрал меня, отец? – спросил его Хабаров, когда после недели, проведенной в болезненном бреду, пришел в себя.

– Ты добродетельный. Тот, кто будет меня хоронить… – с ощутимым акцентом, но все же на русском ответил старик и сразу же перевел разговор на другое. – След на твоей шее от чего?

Старик коснулся кончиками пальцев страшных ран на шее Хабарова, часть которых была покрыта свежими корочками, а часть гноилась, не заживая никак.

– От ошейника.

Китаец ждал пояснений.

– Когда сбили наш вертолет, нас двое уцелело. Отстреливались. Потом… Потом бросили монету. Орел – последний патрон Толе Кажурину, решка – мне. Выпал орел… Думал, голову отрежут, а они меня в подвал посадили, ошейник из колючей проволоки надели. Наверно, собирались продавать или менять. Неделю сидел. Чем все кончится, ждать не стал. Как бежал, помню плохо. Убил кого-то… Что убил – точно помню! Почему же ты сказал, что я добродетельный?

Китаец молчал. Неторопливыми, плавными движениями он мешал что-то деревянной лопаткой в стоящей на огне пиале. От варева комната наполнилась отвратительным запахом серы и горечи. Готовую кашицу он выложил на сложенную лентой тряпку, аккуратно размазал по полотну, потом тщательно смазал этим же снадобьем раны на шее Хабарова и, приложив к шее тряпку, обмотал вокруг.

– Нет добра. Нет зла. Нет добрых людей. Нет злых. Человек подобен речному потоку, он каждое мгновение меняется. Меняется сам в себе от своих мыслей, меняется от влияния других людей и природы. Даже убийство может быть добрым поступком, если учесть побудительные мотивы, – наконец произнес он. – Любой орган атрофируется, если не использовать его. Склонности тоже ослабевают, если их постоянно подавлять. Человек, подавляющий свой гнев, страсть или желание убить, со временем сделается совершенно неспособным к их проявлению. Эта неспособность достойна сожаления. Человек становится немощен. Человек должен творить добро и удерживаться от зла не потому, что не способен совершать зло. Неспособность совершить зло – это немощь, а не добродетель…

Так они и познакомились.

Хабаров подошел к лежавшему на печи старику, на ощупь нашел руку и прижал к своему лицу.

– Прости меня! Прости, я … – его голос прервался, защипало глаза.

– Поплачь. Болезнь-то со слезами раскаяния уходит…

На Старый Новый год Алина поехала к родителям.