Читаем без скачивания Сиверсия - Наталья Троицкая

Аня вертела листок в руках.

– Чем он болен? – наконец спросила она.

– Онкология.

– Вы сказали, что вы его при-я-тель-ни-ца, – старательно, по слогам выговорила мадмуазель. – Как это? Я не переведу это слово. Мама давно не говорит со мной по-русски, а моя русская бабушка умерла два года назад. Я стала забывать язык.

– Друг.

– То есть он вам чужой?

– Он очень близкий мне человек.

– Не понимаю.

– Я люблю его.

Аня убрала листок с адресом в сумочку.

– Я подумаю над тем, что вы мне рассказали. Еще я должна расспросить мать. Я приму решение. Я сообщу вам.

Девушка вышла из кафе и по крутой винтовой лестнице бойко побежала вниз, в зал ожидания аэровокзала. Вдруг она остановилась, оглянулась в сторону наблюдавшей за нею Алины.

– У вас его фото с собой есть? – крикнула она.

Алина кивнула.

Девушка вернулась, протянула руку.

– Дайте! – требовательно скала она.

Алина протянула фотографию. Аня долго всматривалась в лицо на снимке.

– Это точно он? Я совсем не помню его.

Она достала мобильный телефон и сделала несколько снимков с фото. Потом она вернула фотографию Алине и, более ничего не говоря, направилась к выходу.

Алина осмотрелась, словно желая собрать с собою на память хоть какие-то впечатления. Вокруг были люди. Люди улыбались. Люди смеялись. Они были жизнерадостными, энергичными, живыми. Кто-то улыбнулся ей. Она сделала усилие, улыбнулась в ответ. Как же это трудно, неимоверно трудно просто улыбаться…

Часа в три пополудни Митрич засобирался.

Он достал с чердака короткие охотничьи лыжи, тщательно осмотрел их и выставил на крыльцо «морозить». С печи он стащил старый рыжий овчинный тулуп, которым застилал печь и на котором спал, проверил наличие всех пуговиц на тулупе, отряхнул его и повесил на рога у двери. Также с печи он достал узелок, из него выложил на лавку новые меховые сапоги, наподобие унт, и новый китайский халат. Потом Митрич снял с себя медвежью жилетку, с которой не расставался столько, сколько его помнил Хабаров, снял старый халат, коротко обрезанные, на манер ботинок, унты и облачился в обновки.

– Иди-ка сюда, – поманил он Хабарова и надел на него свою старую медвежью жилетку.

Жилетка была тяжелой и, как показалось Хабарову, сильно давила на спину.

– Носи. В жилетке-то не только сила медвежья, – говорил ему Митрич, наблюдая, с каким любопытством Хабаров ощупывает спинку жилетки. – Тут хитрость есть. Вдоль позвоночника и по пояснице вшиты камни звездного неба. Они силу дарят. На них женьшень, корень жизни, растет. Я их спиной-то ошлифовал. Носи, не снимай и поправишься. Как поправишься, спрячь жилетку-то, не отдавай никому! Иначе вся сила к новому хозяину уйдет. Опять тебе худо будет. Усек?

– Спасибо, – Хабаров растроганно обнял старика. – Ты как же?

– Мне уж без надобности. Было бы что ценное, отдал бы тебе. Да не нажил. Ничего, кроме этой жилетки, и нету.

– А мудрость?

– «Знающие не говорят, говорящие не знают», – сказано древними. Когда утверждаешь, что нечто является чем-то, теряешь это всецело… Присядем на дорожку. Пора мне.

– Куда ты собрался?

– В путь.

Старик поднялся, степенно надел овчинный тулуп, застегнул его на все пуговицы, нахлобучил старую, сшитую на китайский манер из байкового одеяла шапку, дошел до порога, остановился, обернулся и отвесил поясной поклон своему старенькому убогому жилищу.

Враз ослабев, он тяжело переступил через порог одной ногой, потом другой и не оборачиваясь пошел на улицу.

Растерянный Хабаров вышел следом.

Мела поземка. Ветер то и дело налетал ледяными порывами, заставляя поеживаться и кутаться. Старик надел лыжи, поудобнее пристроив обутые в унты ноги в кожаных креплениях, надел рукавицы. По расчищенной от снега тропинке он пошел к бане.

Хабаров тупо шел за ним, оступаясь, скользя по примятому горкой посередине тропинки снегу. У бани он зачерпнул пригоршню снега, растер по мертвенно бледному лицу. Тропинка кончилась. Впереди была снежная целина, а метрах в шестидесяти за ней начиналась тайга.

– Давай прощаться.

Старик распахнул объятия.

Хабаров обнял его, прижал к сердцу.

– Ну, полно. Полно… – отстранил его Митрич.

– Не уходи. Пожалуйста, не делай этого! Не уходи!

Руки Хабарова заметно дрожали, а на лице сложной палитрой застыли и боль, и мука, и любовь, и сожаление.

– Что ты задумал, отец?! Хочешь умирать – умирай дома. Я мешаю, значит я уйду. В тайгу-то зачем?

Он рухнул на колени перед стариком, заплакал. Он плакал громко, навзрыд, с бешено заходящимся дыханием.

– Пожалей… Пожалей меня, отец… – он простер руки к старику, словно просил о милостыне, без которой не только дальше жить, но и дышать, и верить, и чувствовать было невозможно. – Не уходи… Прости… Прости меня. Прости… Не уходи!

Нервный спазм перехватил горло. Хабаров замолчал, склонился к самым ногам старика в земном поклоне.

– У меня никого… никого не… осталось… кроме… тебя… Нет… Нет больше корней, которые… которые давали мне силу. Я один. Совсем … Мне страшно. Страшно потерять тебя! Не уходи, слышишь?! Поедем со мной. Я буду ухаживать за тобой. Ты же еще крепкий. Ты еще долго жить будешь. Ты еще внуков будешь растить! А там… Там страшно… Там холодно… Там ты один будешь… Совсем беспомощный… Я не хочу, чтобы ты был один! Мне жалко тебя, и себя без тебя жалко! У меня сердце от горя рвется! Ну, накричи на меня, прогони, только не уходи!

Старик отстранился.

– Не-е-ет! – почти в истерике выкрикнул Хабаров и уцепился за его одежду.

Старик снял рукавицы, заткнул их за полу тулупа и простер руки над головой Хабарова.

– Все делается так, как должно. Все идет своим чередом. Ты не будешь горевать и плакать обо мне, не будешь меня искать. В твоей душе светло и покойно. Иди в дом.

Старик отступил на шаг и поклонился Хабарову.

Хабаров послушно встал с колен и, более ни слова не говоря, даже не взглянув на Митрича, пошел в избушку. До порога он так ни разу и не обернулся.

Старик пристально смотрел ему вслед, смотрел до тех пор, пока Хабаров не скрылся за дверью избушки. Потом он степенно надел рукавицы, запрокинул голову, посмотрел в небо. В небе было сразу два светила: солнце и полная луна.

– Равновесие… – почти по слогам проговорил он. – Коли одна жизнь прибавляется, другая завсегда убавиться должна…

Он поправил шапку и, осторожно ступая, пошел на коротких широких охотничьих лыжах по целику в тайгу. Снег равнодушно и холодно заметал его следы, заметал до тех пор, пока на белой целине не осталось ни одного изъяна.

Вертолет прилетел в четвертом часу вечера, когда уже начинало смеркаться.

– Чего припозднился-то? Темнеет. Думал, не прилетишь!

Хабаров пожал протянутую пилотом руку.

– На Дан-Тадяхе застрял! – крикнул ему в ответ Данилов.

– Где?

Хабаров сел в правое кресло, надел наушники. Теперь сквозь лязг и рокот старенького геликоптера по внутренней связи можно было разговаривать спокойно.

– У геологов, говорю, застрял. Погоды нет. Метет! Мне надо было им продукты сбросить. Пришлось садиться. Сутки почти куковал! Вишь, с пальмой летим! – Данилов кивнул назад, где в объемистой кадке зеленела, раскинув листья-лапы, роскошная пальма. – Им какой-то придурок из московского начальства в подарок привез. Вот, теперь в детский садик везу. Ты как?

Хабаров кивнул, отогнул большой палец.

Миша Данилов одобрительно кивнул в ответ. Данилову было около сорока. Был он жилист, сухощав, из той породы людей, про которых говорят: «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Его взгляд всегда был внимательным, цепким. Серые глубоко посаженные глаза смотрели с лукавым прищуром, точно Данилов знал о собеседнике или о предмете разговора много больше, чем позволял себе высказать, точно понимал человека лучше, чем тот себя. Было в нем что-то щедро-снисходительное, мол, ладно, пользуйтесь моей добротой, я-то себе цену знаю. Его высокие выступающие скулы каркасом натягивали кожу лица, когда Данилов улыбался. Две глубокие вертикальные носогубные складки выступали неестественно рельефно и придавали даже улыбающемуся лицу несколько свирепое выражение. Ядовито-белый цвет очень коротких волос абсолютно не шел ему. Более того, был даже неприятен. Кстати, цвет волос сразу бросился в глаза Хабарову, и он так и не смог понять, свой это цвет или волосы окрашены. Жесты Данилова, в противовес его внешности, напротив, были мягкими, даже женственными. И то, как Данилов держал ручку управления, и то, как тянулся к тумблерам приборной доски, его жестикуляция при разговоре – все это было неприятно Хабарову из-за навязчивых ассоциаций с «нежной» частью мужского населения. Подытожив, будет верным сказать, что пилот вертолета Ми-2 Михаил Данилов вызывал у Хабарова странное двойственное впечатление: с одной стороны матерого, ученого жизнью и крученого, с другой – человека мягкого, с «голубыми» сердцем и наклонностями.