Читаем без скачивания Оруженосец - Олег Верещагин

Эльф смотрел на человеческого мальчишку сверху вниз внимательными серыми глазами — большими и полными спокойного страдания. Гарав именно так и подумал, зачарованно глядя в них: спокойного страдания. Того, которое стало привычным. Не меньше сделалось — нет. Лишь превратилось в часть жизни. Неотъемлемую, от которой эльфа не избавит и смерть.

И Гарав вдруг понял — волосы эльфа не серебряные. Они просто седые.

Заговорить Гарав не успел.

— Илльо, ты?! — Мелодичный голос эльфа был удивлённым.

— Я… — Гарав кашлянул. — Нет, я… я не Илья… — Он удивился: откуда нолдор — а это несомненно был нолдор! — знает русское имя?!

— Прости. — Эльф поклонился немного. — Да, конечно. Просто у меня в голове уже давно многое путается, и ты показался мне похож на одного… человека… — Это слово прозвучало странно, то ли с сомнением, то ли с насмешкой. — Но пусть. Это ты кричал, что тут гауры?

— Я кричал. — Гарав как будто очнулся. — Но я думал тебя предупредить. Aiya, noldo,[75] — вспомнил мальчишка запоздало кое-какие слова из квэнья.

Губы эльфа неожиданно тронула лёгкая улыбка.

— Elen sila lumenn' omentielvo[76] — вот как правильно, — сказал он мягко и необидно.

— Elen sila lumenn' omentielvo, — повторил Гарав. — Ты спугнул гауров. Я не знаю, как тебе это удалось, но спасибо тебе. — И он поклонился, приложив левую ладонь к сердцу.

— Ты, я вижу, воин, — без насмешки или удивления сказал эльф. — Куда ты держишь путь по этим опасным местам?

— Я… убегаю, — честно сказал мальчишка. — От себя. Я был оруженосцем… — вздохнул Гарав. — Был… оруженосцем. Но я предал своего друга… и своего рыцаря, который тоже был мне другом, — неожиданно добавил он и расплакался.

Это было нелепо и почти смешно. Закованный в сталь и опоясанный мечом парень плакал, стоя на ночной лесной тропинке перед молчаливым странным эльфом. Но Гараву было плевать, что это нелепо и смешно. Ему не было прощенья и у него не было будущего. Лучше бы его разорвали гауры, и зачем он защищался, зачем крикнул?!

— Лучше бы меня… растерзали… эти твари… — выдавил он сквозь рыдания. И услышал над собой:

— Расскажи, seldo.[77]

Голос эльфа звучал равнодушно. Но Гарав не обиделся. Он просто понял, что за плечами эльфа такая огромная жизнь, что в ней вот такие лесные дороги и человеческие мальчишки, верящие, что их несчастье первое и самое страшное в истории мира, были много раз. Однако… рассказать о своём позоре?! О трусости?! О жалком вое?! О предательстве?! О том, как он почти стал игрушкой Ломион Мелиссэ?! Гарав отчаянно замотал головой.

— Нет… я не могу… прости…

— Пусть так, — кивнул эльф и взял Гарава за плечо, повёл рядом с собой. Арбалет оказался в руке Гарава словно бы сам собой, щит — за плечами, шлем — в другой руке… — Хочешь, я спою тебе?

Мальчишка молча кивнул и всхлипнул. И почти сразу приоткрыл рот. Голос эльфа был… нет, всё то, что он подумал, услышав его впервые издалека, оказалось… оказалось слишком мало для певца. Как для Пушкина слово «поэт».

Свет серебра струил Тельперион,И золото ронял Лаурелин…Вы просите спеть песню тех времен?Я не могу — ведь песни те ушли.А может быть, я сам ушел от них,Оставив их навек в земле Аман…Я спеть могу вам о волнах морских,Одетых в серый, призрачный туман.Я бросить эти песни мог в пути,На битом льду, где были мрак и смерть.Мне этих песен больше не найти…Я вам могу о Хелькараксе спеть!

Гарав не знал названий мест, которые слышались в песне эльфа. Но тоска — тоска и боль — словно рисовали перед ним на экране странные туманные картины: сияющий город на склоне зелёной горы, увенчанной белой шапкой, гневные лица, почему-то — вздыбленные торосы льдов и цепочки путников среди них… Гарав не понимал, что это. Он просто слушал.

Я спеть могу о зареве вдали,Что опалило край небес огнем.В том зареве сгорели корабли,И песни мирных лет сгорели в нем.В сраженье жарком, в яростном боюЗабыть я песни радостные мог…Я песню боевую вам спою,Отточенную, как меча клинок.Война и смерть… Не сосчитать могил.И навсегда земли могильной плащПеснь о Земле-Не-Знавшей-Смерти скрыл…Я вам спою о павших в битве плач.А если не по сердцу будут вамБаллады о печали и войне,Я подберу красивые слова,Спою о звездах, Солнце и Луне,О ветре, что колышет море трав,О вечных ледниках на пиках гор,О чистых родниках в тени дубрав…Но не просите петь про Валинор!Навек забыты песни той земли,Седой туман окутал гребни волн.И больше не цветет Лаурелин,И навсегда увял Тельперион…[78]

Голос эльфа прервался стоном, и Гарав схватил его за руку, за запястье:

— Тебе плохо?!

— Мне? — казалось, эльф очнулся. — Что тебе до моего «плохо» с твоей бедой, человек? Моей тяжести тебе не понять и не поднять. Она очень далеко. Её скрыла даже не прошлая эпоха… И во всём мире она — лишь моя. Так зачем тебе знать о ней? Поделись лучше своей. Не пришло желание?

— Я испугался пытки и боли, — сказал Гарав тихо, отпустив руку эльфа. — Я нарушил клятву верности и пошёл служить Чёрному Королю… — Он искоса посмотрел на эльфа, но лицо того было спокойным… и Гарав вдруг понял: а ведь его странный спутник, пожалуй, настолько же сильнее Ангмара, насколько тот сильнее самого Гарава. И от этой мысли почему-то стало спокойней. — Я жалкий трус и ничтожный предатель, таких казнят мечом, но это слишком почётно для меня.

— Твои друзья погибли из-за тебя? — спросил эльф. Гарав вскинулся:

— Что?! Нет! Я… я смог их выручить… но… мне больно…

— Посмотри, — сказал эльф и, подняв с рукояти меча левую руку, правой снял с неё высокую крагу. Гарав невольно ахнул.

Рука эльфа была сожжена до кости. Собственно, это и была чёрная кость — свирепое пламя съело всю внутреннюю сторону ладони.

— Ожог болит почти пять тысяч человеческих лет, — сказал эльф.

— Ты… — Гарав чуть отстранился. — Ты не… ты живой?! — Ему вдруг помнилось, что рядом с ним — дух.

— К сожалению — да, — кивнул эльф, натягивая перчатку. — Хотя временами мне кажется, что я — призрак. Призрак прошлого и призрак самого себя. Я — нарушивший все мыслимые и немыслимые клятвы, которые только может дать разумное существо, чтобы исполнить одну-единственную клятву — клятву ненависти. Смешно и дико.

Эльф и правда рассмеялся. Но горький это был смех — горький, как запах полыни…