Читаем без скачивания Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан

С Марией Игнатьевной Будберг (по второму мужу; урожд. Закревская; в первом браке – Бенкендорф; 1892–1974) Рутенберг познакомился, по всей видимости, в Сорренто. В RA сохранились два ее письма – в обоих содержатся просьбы, обращенные к Рутенбергу как руководителю электрической компании и вообще влиятельнейшей фигуре не только в еврейской Палестине, но и за ее пределами (мы приведем их позже). Их встреча в Англии, когда Будберг могла сообщить Рутенбергу о смерти Максима, состоялась, по-видимому, в мае-июне 1934 г., поскольку позднее, с 12 по 21 июля, она находилась в Советском Союзе, где вместе с Горьким и его семьей совершала поездку по Волге на теплоходе «Клара Цеткин», см.: Горький и Будберг 2001: 497.

Последнее письмо Рутенберга Горькому, написанное за несколько месяцев до смерти писателя, было связано с готовившейся поездкой ректора Еврейского университета в Иерусалиме Иехуды Магнеса34 в Москву (RA, копия):

Дорогой Алексей Максимович,

Доктор Егуда Магнес, ректор Ерусалимского Университета. Фактически им созданного. При университете имеется библиотека, являющаяся несмотря на недавнее ее существование – гордостью еврейского народа35. Успехом своим библиотека обязана любви и преданности группы людей. Среди них Магнес. Он едет в Россию хлопотать пред советским правительством о разрешении перевезти в Ерусалим библиотеку барона Гинзбурга. Очень ценную с еврейской точки зрения36.

Знаю Ваше отношение к культурной работе где бы то ни было. Поэтому даю Магнесу это письмо к Вам. И прошу Вас помочь ему, если можете. Считаю, что дело это заслуживает Ваше содействие <sic>. Буду Вам много обязан. И не я один.

Будете ли этим летом в Европе? Дайте знать. Очень хотелось бы видеть Вас.

Всего Вам доброго.

Сердечный привет

П. Рутенберг

9 апр.<1>936

Haifa

Рутенберг пережил смерть Горького как глубокую душевную драму. В RA сохранился написанный им некролог писателя, в котором духовная близость к Горькому выражена с подобающим случаю высоким пафосом. Некролог выдержан в характерной для Рутенберга «отрывочной», «дискретной» стилистике, которая в особенности сгущалась и становилась нарочитой, когда речь шла о вещах, крайне для него существенных и важных.

Мы знаем несколько прочувствованных откликов на горьковскую смерть, написанных в эмиграции: Ф. Шаляпина (Шаляпин 1936), Е. Замятина (Zamiatine 1936; в переводе на русский язык впервые: Замятин 1955 81–98), Г. Федотова (Федотов 1936), М. Вишняка (Вишняк 1936), мемуарные очерки Н. Берберовой (Берберова 1936), А. Даманской (Даманская 1936), Е. Кусковой (Кускова 1936), напечатанные в «Последних новостях»; позднее появился очерк В. Ходасевича (Ходасевич 1938), и др. К известным словам прощания русской эмигрантской интеллигенции с Горьким следует прибавить теперь еще один некролог, написанный Рутенбергом, который приводится впервые (RA):

Прочел много статей о Горьком. После его смерти. И русских. И эмигрантских.

Просто вспоминают о нем простые люди. Любя и жалея искренно. Сердечно. С благодарностью. Кому-то. За самый факт его существования.

Не просто, не искренне вспоминают о нем «не простые» люди. Беспокойно напыщенно восхваляют «друзья». Беспокойно злобно, с оговорками лягают враги. Почти все мелочно. Не достойно. Ни самих воспоминаний. Ни его. Так много дававшего. Так много, все, что мог и имел, давшего. С одной заботой – как помочь подняться росткам творческого, человечного, достойного в окружавших его. Близких и дальних. Людях.

Моралисты эмиграции! Злопыхатели. Пользуясь «свободой слова», они не могут простить этому большому человеку его большевизма. Если бы Горький не стал большевиком, ни один достойный антибольшевик не мог бы уважать его. Он плоть от плоти. Кость от кости своего народа, страдавшего, боровшегося, победившего. Так кого считать недостойными, злейшими врагами своими? Что ему было защищать?! Текущие счета в банках, «драгоценности» в сейфах?! Стать членом русского эмигрантского комитета?!

В страшную грозу революции он спасал все культурное, человечно ценное. Все, что мог. Даже если это было великокняжеское. Спасал от разыгравшейся естественно стихии разрушения.

При этом он мог ошибаться. Не сделать «всего», что мог. Кто из его обвинителей, кто из нас не ошибался? Кто мог сделать больше?! Обвиняют и злословят. К нему ведь не пристанет.

Себя обвиняют. Себя злословят. Свою собственную непривлекательную сущность выявляют. Отравляющие, понижающие все их окружающее.

Большой человек умер. Органический продукт великого русского народа. Большой учитель. Содержанием своим напитавший, пропитавший все наше поколение революции. Многих из нас от отравы разъедающего мелкого мещанства освободивший, ценность, привлекательность жертвенности пробудивший. Это он вдохновил армию беззаветно боровшихся за новую человечно достойную жизнь. Расшатавшую крепкие устои отжившего мира.

Из уважения к самим себе, с уважением к нему и с большой благодарностью должны все, друзья и враги, согласные и несогласные с ним, почитать великую его память. Особенно мы, современники его. Будущие поколения наверное будут.

Не ежедневно творит и подает жизнь Горьких.

Да будет легка ему принявшая его родная земля.

Да будет велика память о нем. На пользу и славу будущим поколениям. Великой его и нашей родины.

П. Р<утенберг>

15. VIII <1>936

В RA сохранилась также копия телеграммы, посланной Рутенбергом 19 июня 1936 г. в Москву:

Family Maxim Gorky

Moscow

With respect and sorrow include myself memory great Teacher my generation and dearest friend stop please accept my sympathy

Rutenberg

Позднее, когда в журнале «Русские записки» появились воспоминания о Горьком, принадлежавшие близкой знакомой Рутенберга Т.И. Манухиной (см.: Таманин 1938: 117-34), он выписал из них следующий фрагмент, сопроводив его краткой комментирующей репликой: «Со многим нельзя согласиться, но это верно!» (RA):

Повышенная эмоциональность Горького была связана с болезненно-обостренной нервной возбудимостью. Нервная система у него была хрупкая. Равновесие душевных сил неустойчивое. Он плакал легко и по самым разнообразным, даже неожиданным, поводам: от восхищения природой, красивым поступком, от сострадания, от умиления чьей-либо одаренностью. <…> Если он кого-нибудь ненавидел, то ненавидел всего человека, до начертания его имени, до звука его голоса… Он был склонен к бреду и галлюцинациям. Ему делалось дурно под влиянием какого-нибудь сильного впечатления или ошеломляющей, радостной или скорбной, вести (С. 121).

Пожалуй, ни одну смерть Рутенберг не воспринял столь остро и среди кумиров его поколения никто не становился для него в такой степени символом времени и учительства, как Горький. В этом сказывалась не только их личная связь и дружба, не только широкий международный авторитет русского писателя, но и определенная «большевизация» Рутенберга, которая произошла с ним в середине 30-х гг. и сквозь призму которой он рассматривал многие события в мире.