Читаем без скачивания Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын

И среди всех, весь вечер насквозь, каждый шаг этого знакомства видела Вера одна, хоть не всё время рядом и половины не слышала слов. Она видела и дальше, чего сам брат не видел! – а сказать ему не могла.

А от телефонного звонка – задрожала. Зачем-то послано было ей, чтобы сюда, в шингарёвскую квартиру, неурочно, негаданно грянул – именно Михаил Дмитриевич. Зачем-то совпало, чтоб этой Новостью грянуть сюда довелось – именно ему!

Ей стало зябко, и она пошла просить у Евфросиньи Максимовны платок на плечи.

У Фрони – дети, у Фрони – хозяйство, у Фрони – гости пересидевшие, но Фроня – жена своего мужа и знает вместе с ним: увы, Это неизбежно, Это – будет всё равно, к Этому идёт, Это – у всех на уме. Была же и Фроня когда-то курсисткой, и помнит давнее-давнее-давнее, ещё – как ожидали Ту.

А как к Той шло? Студенческие напролётные ночи в пророчествах о светлом будущем. «Студенческие волнения одни встряхнут всё русское общество!» Неумирающее студенческое движение заставит правительство подчиниться исторической необходимости! А среди гимназистов становится модно помогать сидящим в тюрьме. А вот и приказчики-краснорядцы готовят прокламации в купеческом подвале в пору сладкого-долгого послеобеденного спанья хозяев. А там и лавочники в базарной лавке собираются читать нелегальную литературу: они этого слова «социализм» не понимают, но щекотно, что – против власти. Они читают, а городовой оберегает их снаружи: не накрыл бы квартальный надзиратель или свои же доносчики. Богатые ссыльные едут катером за Волгу на пикник, там поют революционные песни – и полицейские прислуживают им. А посылать деньги политическим эмигрантам, от них получать письма и принимать посланцев – нисколько не преследуется. И вот уже не продвигается по службе губернатор, чуждый либеральных идей. И только когда мясники в фартуках идут по улице и бьют камнями окна – где взять икон, поставить на подоконник в защиту? – своих ведь нет ни у кого давно, просить у кухарки с кухни. И вот – добились университетской автономии, и на этих островках свободы, куда воспрещено полицейской ноге, на сходках с рабочими собирают средства на Вооружённое Восстание! И всё общество дружно считает позором трусливую попытку университетского совета: сохраняя лаборатории и коллекции, не превратить университет в штаб революционной борьбы. Бойкот реакционным профессорам! Университетами пусть владеют не профессора, а студенты! Университеты – ещё и обогревалки для прохожих, какие-то образины курят в шапках.

Зябко стягивая вкруг себя оренбургский платок, узкая – ещё ýже, с ожиданием и тревогой ко входной двери, Вера возвратилась в столовую.

То хранимое обещательное выражение младшей дамы, во всех спорах так и не высказанное, – не оно ли стекало теперь с её пророческого лица, выстанывалось из горла буревестницы:

Я напишу: «Завет мой – Справедливость!»,И враг прочтёт: «Пощады больше нет»…

И только это было полузвуком. Потому что если вспоминать да спорить – этой даме полнокровной с энергичными локотками; этому приват-доценту с басовитым покашливанием, неистощимому на доводы, но по-милюковски и осторожному; этому анархическому инженеру оборачиваться из-за шторы на каждую несогласную реплику, страдальчески подрагивая веками; этой профессорше самодовольной скрывать волнение за твёрдостью тона и тихостью речи; да этому полковнику, лжелибералу, обмякшему, а готовому и вскинуться, как полкан; да библиотечной этой девице розоветь, преодолевая робость, – если бы все они наперебой кинулись говорить, чтó помнят и думают, – швырнуло бы их сквозь ночь да в утро, пропустя и вестника, и весть его.

…Легко рассуждать о революции в стране, где её не бывало. Но мы пережили – и видели.

А что мы плохого видели, позвольте?

Казалось, наоборот: не за призрак ли бьёмся? Вообще возможен ли когда-нибудь, когда-нибудь переворот в такой безнадёжно инертной стране?..

В те годы каждое крупное убийство встречало благоговение, улыбки и злорадный шёпот.

Не убийство! Если есть партия, идейная основа, – террор не убийство, это – апогей революционной энергии. Это не акт мести, но призыв к действию, но – утверждение жизни! Террористы – это люди наибольшей моральной чуткости.

А не находка ли была – захватный путь? Объявился Союз Издателей: возникаю! запрещаю посылать хоть страницу на проверку в Цензурный Комитет! И все, до правых, охотно сразу присоединились! И вмиг: цензуры нет! Без капли крови.

Ну да наборщики устанавливали свою, революционную цензуру: что не нравится – не набирали.

А почему было не принять Манифест? Разве мало? Нет, только разъярил: не надо вашего Манифеста, лучше пинком ноги раздавить гадину! И выборов в Думу не надо – додавить гадину!

Между прочим: как раз сегодня – 11-я годовщина Манифеста. 17-го Манифест, 18-го – Совет Рабочих Депутатов: выдать оружие пролетариату и студентам!

В Москве – всеобщая забастовка, нет электричества, тёмная ночь. Во дворе университета студенты рубят деревья, зажгли костры, поют революционные песни, эсеры спорят с с-д. Курсистка, дочь полковника: «А пойдёмте, товарищи, собирать еду и револьверы!» Приоткрыли ворота, вышли на Никитскую, просят в темноте у публики: «Жертвуйте студентам деньги, еду и оружие!» И в корзинку к ним сыпятся французские булки, колбасы, шелестят бумажные деньги, а в карман суют то револьвер, то нож.

Когда в больнице левые врачи – лечили только революционеров и солдат. А из народа, кто крестится, того не брали.

Учредительного Собрания добивались кронштадтские матросы, пока не разгромили 140 магазинов и лавок. На том успокоились.

В легальной «юмористической» прессе – прямые угрозы цареубийства. Свобода слова! – но только ораторам, угодным большинству. Говорящих не в тон толпе – заглушали свистками, кулаками, сталкивали.

Осенью Пятого года многие напуганные уезжали за границу и переводили деньги.

Москва тогда вся ощетинилась баррикадами, но больше по озорству: валили полицейские будки, трамваи. На извозчике едет барыня в меховой ротонде, а под ней везёт бомбы – и патруль, конечно, не смеет её обыскивать.

А интеллигенты накупили револьверов, хотя стрелять не умели. Потом – куда их деть? И зарыть не умели. В уборные сбрасывали. Прислуге отдавали – куда-нибудь деть.

Да какая то была революция? Всё авантюрно, ничто не подготовлено. Всё главное было до и началось после: террор! террор! террор!

…Отдам во власть толпе. И он в руках слепца…Им сын заколет мать, им дочь убьёт отца…

Ну, в Сибири было посерьёзней. Красноярск целый месяц был в руках революционеров, управлялся Союзом союзов. И войска брали его форменным сражением. А Чита держалась два месяца, хотя потом сдалась Ренненкампфу без боя. Во Владивостоке офицеры стреляли в митинг, а матросы перебили офицеров. В Елани, да по всей дороге, Меллер-Закомельский железнодорожников и телеграфистов кого вешал, кого порол резиновыми палками, голых на морозе.

А в Иркутск по амнистии привезли тысячу сахалинских уголовников да и бросили там. Они с революционерами объединились, стали шайками грабить, револьвер к виску. Даже днём и на главной улице нападали.

То был – праздник смелой жизни, гордая песня простора! Уповать ли, что ещё воскреснет и вернётся?

Революция прокатилась, а хлеб так и остался полторы копейки фунт, мясо так и осталось 20 копеек.

А дальше пошло – ограбное движение: кассы, почты, магазины, казённые винные лавки – сплошь. Ежедневные дерзкие грабежи.

Террористы писали в инструкциях: бомбы делать чугунные, чтобы больше осколков, и начинять гвоздями.

Ростовская лаборатория даже выпустила иллюстрированный каталог бомб с похвальными отзывами покупателей.

А военно-полевые суды? Расправа как с неприятелем в завоёванной стране!

Военно-полевые суды – не начало, а ответ. Они – в тех очевидных случаях убийств, разбоя, взрывов, насилия, когда расследовать – нет и надобности, а откладывать наказание – распад общества. Сегодня бросил бомбу – завтра повесили, и следующий бросатель призадумается. Они только и смелые, чтоб до казни убежать или попасть под амнистию.

А чем террор революционеров справедливее военно-полевого суда? В тех тайных революционных судилищах, в неведомом подпольи, где выносятся смертные приговоры, там руководствуются уже вовсе не законами, а только своей ненавистью. Кто видит и проверяет тех анонимных судей, решающих смерть человека?

Значит, если убивают революционеры – это Освобождение с большой буквы, если убивает правительство – это палачество? Арест и обыск – гнусное насилие, подпольная фабрика бомб – храм народного счастья?

Но какая ж это христианская власть, если на террор отвечает террором?

Если бы Государственная Дума хоть раз осудила бы террор – не возникла б необходимость военно-полевых судов.