Читаем без скачивания Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

14 февраля 1721 года появился царский указ, предписывавший на церковных службах вместо имени Патриарха возносить имя «Святейшего Синода»[482].

Петровский «духовный коллегиум» — Синод — стал, по существу, государственным «ведомством духовных дел» во главе с чиновником-обер-прокурором. Закон определял права Синода как «равнопатриаршие» и вменял ему в обязанность «сообразовываться с правилами Вселенских Соборов». Фактически же «Духовный регламент» игнорировал историческое понимание соборности, а вся практика Синода являлась нарушением принципов Вселенских Соборов. Очень точно это внутреннее противоречие обозначил Л. А. Тихомиров. «Синод должен заменить и Соборы и Патриарха. Но в действительности власть собора и власть патриарха совершенно различны. Если Синод есть Собор — то он не патриарх. Если Синод есть патриарх, то он не Собор. В действительности, Синод не есть ни то, ни другое, и не может исполнять обязанности ни собора, ни патриарха»[483]. Такое заключение вытекало из всей последующей деятельности Синода.

В отвлеченно же теоретическом обосновании, которое вдохновляло Феофана Прокоповича, ситуация могла представляться совершенно иначе. Сама по себе замена одного священнического установления другим не противоречила ни догматам, ни канонической традиции. Как писал Святитель Филарет Митрополит Московский (Дроздов, 1873–1867), «Каждый раз, когда в какой Церкви умирал патриарх, собирался в ней Собор, а по-гречески «Синод», который и занимал место патриарха».

В первые века церковной истории синодальное епископское собрание неукоснительно следовало этому Апостольскому правилу. «Но Шестой Вселенский Собор, приметив, что столь частые собрания епископов неудобны и обременительны для них, предписал (правило 8) «держать синоды единожды в год». Между тем большая часть дел, издревле подлежащих синодам, перешли к патриархам и митрополитам… Общий Синод всей Российской Церкви мог бы судить самого патриарха. Частный Синод избранных епископов в своем единстве пользуется правами, равными правам патриарха, почему, так же, как патриарх, именуется Святейшим. Патриарх есть Синод в одном лице, синод есть патриарх в нескольких избранных освященных лицах»[484].

В этом смысле каноническая трактовка не может быть подвергнута сомнению. Однако оставалась историческая практика, при которой решающую роль в формировании Синода играло не священство, а обмирщенная имперская власть, некоторые высшие представители которой совсем не могли быть относимы к числу ревнителей Веры. Начиная с Петра I, «поставление в епископы» не только «одобрялось» или «предлагалось» верховной государственной властью, как было раньше, но и определялось ею. Сам по себе епископат, а в широком смысле и все церковное сообщество, фактически не участвовало в таких процедурах, во всяком случае, влияние его не было определяющим.

Монарх стал верховным распорядителем земных церковных дел, что и было законодательно зафиксировано. «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния».

Утверждение безраздельной супрематии светской власти в делах церковного земного устроения привело к каноническому абсурду: в 1797 году в Акте о престолонаследии Павла I Император был назван «главой Церкви». Эта явная цезарепапистская формулировка была столь вопиюще несуразна, что потребовала особого законодательного уточнения, где церковная прерогатива Монарха была оговорена функциями защиты и попечения. В закон было внесено специальное примечание, гласившее, что исключительно в этом смысле «Император в акте о наследовании престола именуется Главою Церкви»[485].

«Воля монаршая» начинала определять не только общие вопросы церковного управления, но и регламентировать мельчайшие формы церковного обряда. Один характерный пример. 15 марта 1721 года появился царский указ, носивший название: «Пункты о иеромонахах состоящих на флоте». В законе говорилось, что иеромонахи на флоте призваны «не властительствовать», но только «духовные дела править». Им предписывалось три функции: «молитвы читать», исповедовать и причащать, «больных посещать и утешать», а «более ни в какие дела не вступать». На этом детализация функций не заканчивалась. Пастырям приказывалось, «службу церковную исполнять», «собирать на молитву» в «назначенное время» следующим образом. «Поставить дароносицу со Святыми Тайнами» и «иконы две или три, на которых письмо видно было бы», а «свеч излишних не налепливать», чтобы «кораблю повреждений не учинить». В свободное же от общей молитвы время пастырь обязывался «сидеть в своей каюте тихо» и «служителей корабельных к себе не созывать»[486].

Петр I утвердил абсолютную власть царя земного в делах Церкви, которая до сих пор служила Царству Небесному. Отныне Церковь привязывалась к государственной службе и ставилась под управление «соборного правительства». Его главу Монарх назначал не из клира. Отношение власти к традиционной Святоотеческой Вере стало напоминать форму религиозных преследований. Руководствуясь «Регламентом», Синод издавал указ за указом, «воспрещавшим» и «отменявшим» исторические формы церковности. Эти меры касались обрядности, крестных ходов, хождения с образами, дорогих окладов на иконах, умножения часовен, годичного хранения пасхального артоса (просфор), богоявленной воды и т. д.[487] Говоря о петровских церковных нововведениях, один из архипастырей удачно заметил, что это была «колкая сатира на религиозность наших предков»[488].

Преобразователь всеми силами стремился ввести Церковь «в государственный оборот». В 1701 году был восставлен Монастырский приказ, в управление которого были переданы архиерейские и монастырские вотчины, что подорвало хозяйственную самостоятельность Церкви и явилось первым шагом на пути секуляризации церковной собственности. Именно при Петре Алексеевиче впервые в русской истории для пополнения государственной казны было использовано имущество храмов и монастырей. Духовенство, свободное ранее от государственных повинностей, теперь принуждалось их исполнять. Его не только обязали платить государственные подати в усиленном размере, но лиц духовного сословия стали использовать для пополнения чиновничьего аппарата и исполнения некоторых государственно-административных функций[489].

Указ от 22 апреля 1722 года вообще превращал духовенство фактически в государственных служащих. Священники не только при вступлении в должность должны были приносить присягу на верность Монарху, но и обязывались доносить о всяком ущербе интересам Императора и даже, что было вообще беспрецедентным в истории Православия, нарушать тайну исповеди и сообщать властям «об открытиях на исповеди воровстве, измене и бунте на государя или иное злое умышление на честь и здравие государево и фамилию Его Величества». Подобное распоряжение — каноническое преступление, так как тайна исповеди — нерушимая основа Церкви Христовой с самого момента ее возникновения.