Читаем без скачивания Атлантида - Герхарт Гауптман

Чуть ли не каждый актер, как это уже было с Адальбертом Люкнером, приходил на репетицию с какой-нибудь завиральной идеей насчет своей роли и вынужден был пережить то же разочарование. Жетро, которому ничто не мешало наблюдать тайные закулисные маневры, имел возможность убедиться в растущей оппозиции по отношению к своему другу, принимающей явные черты саботажа. Директор Георги, будучи королем Клавдием, соблюдал внешнюю любезность и даже как будто держался ближе к Эразму, но его манера отчитывать Сыровацки таила в себе скрытый подвох.

Трудно сказать, что именно переполнило чашу терпения Эразма, когда, прервав работу над одной из сцен, он покинул театр, и даже уговоры Жетро не склонили его к возвращению. Внял ли он наконец совету фрау Хербст? Ухватился ли за последний миг независимости, покуда еще не изнемог от смятений? Или же его одолело малодушие и он изверился в своей цели? А может быть, просто еще раз укрылся от жизни в самом себе?

После ухода Эразма в театре произошел форменный переворот.

— Так дело не пойдет! — воскликнул сияющий булавками, перстнями и браслетом исполнитель роли Гамлета. Это были те самые слова, что ему не раз приходилось слышать от Эразма.

— Так дело не пойдет, — повторил он. — Я не могу покрыть себя позором, который неминуемо падет на ваш театр, дорогой директор Георги.

— Вы сами заварили кашу, — рассмеялся в ответ Георги. — Это вам принадлежит честь открытия, да еще Жетро и доктору Оллантагу. Наш так называемый поэт и режиссер доказал свое полное незнание театра уже хотя бы тем, что поручил вам роль Гамлета.

— Я не заслуживаю такой злобы, пусть она остается при вас, господин директор. Вы сами аплодировали мне из партера.

— Так ведь иронически, друг мой, иронически!

— Я знаю вас лучше, чем вы сами! Иронией тут и не пахло. Напротив, вы протестовали против несправедливых упреков, которые я вынужден был терпеть от молокососа.

— Вы ошибаетесь, — парировал директор, — надо отдать должное этому молокососу: он хорошо понимал, чего стоит ваш Гамлет.

— Да провались всё к чертям собачьим! — завопил вдруг Лаэрт — Зюндерман. — Пропади пропадом эта затея! Я не кастрат! Я не евнух! И никто не заставит меня им быть! Вот вам! Берите! Хватайте эту бесполую роль, этого Лаэрта! Вот она, налетайте!

Свернутый в трубку текст полетел на пол, а Зюндерман запрыгал вокруг него, выделывая шутовские коленца. Директор Георги потирал руки:

— Браво! Я всегда говорил, что в вас пропадает танцор.

Леопольд Миллер, в актерском обиходе — папаша Миллер, комик, игравший Полония, с простодушной миной вышел к суфлерской будке. Он обратился как бы к публике первых рядов партера, которую в данном случае обозначал директор.

— Вы помните, уважаемый шеф, я с самого начала не желал стелиться перед этим хваленым полупоэтом-полурежиссером и говорил ему прямо в лицо то, что думаю. Надо хоть немного смыслить в театре, если хочешь преуспеть на этой скользкой стезе. Молодые страдают манией величия. Бог с вами, но тогда уж сидите дома, улучшайте себе Шекспира и дурите головы своим коровам, но не лезьте вы к публике со своими бреднями. Зачем же так нагло и безбожно испытывать терпение всех разумных людей. Итак, — заключил он свою тираду, — нарыв созрел.

Директор Георги, отозвавшийся недовольным взмахом и презрительным кивком, что, видимо, означало: много шума из ничего, заставил Миллера пожать плечами и ретироваться.

Студенты и молодые актеры тоже стали обвинять Эразма во всех смертных грехах. Он-де слишком заносчив, а господину Миллеру наговорил такого, что даже им стало не по себе, ведь они не хотят терять уважение к большому мастеру. Наконец слово взял Адальберт Люкнер, чтобы поквитаться с Эразмом за ту головомойку, которую тот устроил ему на первой репетиции и тем самым жестоко обидел его.

Барон, сидевший, как обычно, в одном из первых рядов, широко таращил глаза, и на его лице замирала удивленно-лукавая улыбка.

Мятеж разгорался. Было принято решение выйти из-под начала господина Готтера. Это намерение еще более окрепло, когда вдруг невесть откуда появился господин Буртье, обладавший изумительным нюхом на разного рода скандалы, и принес свои уверения в том, что изложит суть дела князю.

«Зачем я это сделал?» — вопрошал себя Эразм спустя полчаса, склонившись над тарелкой супа в отеле «Бельвю», куда он завернул после небольшой прогулки. А ведь только что царил нерушимый покой, тишь да гладь, ни дрожи в парусах, ни облачка в небе, полный штиль.

В чем же причина такой внезапной перемены? Внешнее сопротивление или недостаток воли, преждевременная усталость? Снова поддаться вялости, уклончивой бездеятельности, холодному отрезвлению? И тогда все на свете вновь покажется скучным и пресным, кроме, может быть, внутренней жизни, сокровенных размышлений.

Очевидно, охваченный сомнениями молодой человек все еще чувствовал себя на распутье. А если так, нельзя было упускать последней возможности сжечь корабли. «Стоит ли, — рассуждал он, — раньше времени возвращаться домой, лишаясь этой спокойной ясности. Хорошо бы отыскать какой-нибудь глухой уголок где-нибудь в Шварцвальде или в Гарце. Кто знает, может быть, это будет лучшим прибежищем, чем садоводство, не исполнившее своих обещаний».

Не успел кельнер принести жаркое, как в зале появился Армин Жетро. Он был приглашен Эразмом отобедать. Как ни торопился Жетро поскорее покончить с супом, изменить привычке к веселому балагурству он все же не мог. Утерев губы после жаркого и выпив несколько бокалов вина, он коснулся наконец темы, которая держала в подспудном напряжении их обоих.

— Поступок ваш можно понять, дорогой доктор. Нечто подобное происходит сейчас и в театре. Сброд побузит и перестанет, как говорят в таких случаях. Надеюсь, вы не видите в этом инциденте ничего трагического, а я не склонен всерьез принимать ваш уход.

— Хочу кое-что пояснить вам, Жетро. О трагизме, слава богу, не может быть и речи. По крайней мере при такой развязке. Но вообще трагизм всегда где-то рядом, наподобие подземных вод. Кресло на колесиках — это трагизм, даже если князь неизменно весел. Хтонические испарения окутывают садоводство и дом смотрителя. Моя жена сидит у одра болезни или смерти своей сестры. Сегодня летнее небо все сильнее затягивается кучевыми облаками. И так далее, и так далее… Я думаю, мне надо ехать домой.

— Вы начали здесь делать дело. Нельзя же просто взять и бросить его.

— Бывают обстоятельства, которые выше нас и не требуют извинения.

— Ну, если вам так необходимо побывать дома, что ж, поезжайте, а потом возвращайтесь сюда.

— Вернувшись в семейный круг, вряд ли я смогу вновь разорвать его.

— Своих возьмите с собой.

— Быть может, вы и правы, но поверьте: моя жена просто не сумеет прижиться в здешней среде. У нее трогательная любовь к искусству, но, как она считает, ни малейших способностей. И если, соприкасаясь с подобной средой, она испытывает глубокие чувства, то это неизбежно кончается самоуничижением. В любом случае она умудряется находить доказательства собственной заурядности.

— Я готов стать тем железом, которое вы сможете ковать в своем огненном горне, — многозначительно заметил Жетро.

— Увы, железо давно остыло, милый друг. Я ковал на холодном огне. Да и того уже нет.

— Если вы сейчас покинете капитанский мостик, дорогой доктор, то — простите за откровенность — очень плохо обойдетесь с Границем. Терпение может и лопнуть, вполне допускаю, но порванную нить не бросают, ее связывают вновь. Ваш красивый и такой понятный жест как раз и послужил знаком к восстанию в театре. Обер-гофмейстер Буртье, друг Ирины Белль, но никак не ваш, собирается от имени актеров просить князя оставить вас не у дел и передать постановку в руки Георги, так сказать, исконного главы труппы.

— У меня прямо-таки из рук все валится! — сказал Эразм. С каким-то смущенным лукавством он нарочно выронил вилку. Затем вдруг — с ним это случалось довольно редко — разразился неудержимым, совершенно искренним хохотом. — Драма раскручивается, — продолжал он. — Жертвенный огонь кидается людям на волосы, как на соломенные крыши. Кажется, я начинаю страдать любопытством.

Всерьез об отъезде Эразм и не помышлял. Теперь это стало для него очевидно, тогда как раньше полной ясности не было. Имя Буртье, без всякой задней мысли упомянутое Жетро, развеяло все сомнения. Прилив яростной решимости кровью стучал в висках Эразма, уж теперь-то он ни за что и ни при каких обстоятельствах не намерен пасовать перед Буртье.

Невольно вырвался вопрос:

— А как ведет себя в этой ситуации Ирина?

— Не думаю, что у нее есть основания быть настроенной против вас. Все-таки вы, не считаясь ни с кем. дали ей роль Офелии. Но ни в ком нельзя быть уверенным до конца. Идти наперекор всем — для Ирины это, пожалуй, непосильная задача. Кроме того, она зависит от Буртье, который, как известно всему свету, уплатил за нее кучу счетов.