Читаем без скачивания Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913 - Леонид Андреев

— Но о погибших в море должен молиться не поп, а вот эти женщины. Сделай же, Господи, так, чтобы поменьше плакали они!

Молчанье. Слышнее гремит прилив — несет океан на землю свой шум, свои тайны, свой горько-соленый вкус неизведанных бездн.

Тихие голоса:

— Море идет.

— Прилив начался.

— Море идет.

Мариетт целует руку у отца.

— Тоже женщина! — говорит поп ласково. — Послушай, Гарт, это ли не странно: как от меня, мужчины, могло родиться вот это, — ласково стукает дочь пальцем по ее чистому лбу, — вот это: женщина!

Хаггарт улыбается.

— А разве это не странно, что у меня, мужчины, вот это, — обнимает Мариетт, сгибая ее тонкие плечи, — вот это стало женой?

— Пойдем-ка есть, Гарт, сыночек. Кто бы оно ни было — одно знаю хорошо: оно приготовило нам с тобою здоровеннейший обед.

Народ быстро расходится. Мариетт говорит смущенно и весело:

— Я побегу вперед.

— Беги, беги, — отвечает аббат. — Гарт, сыночек, позови-ка безбожника обедать. Я буду бить его ложкой по лбу: безбожник лучше всего понимает проповедь, если его бить при этом ложкой.

Ждет и бормочет:

— А мальчишка-то опять зазвонил: это он для себя, плут. Не запирать колокольни — так они с утра до ночи будут молиться.

Хаггарт подходит к Хорре, возле которого снова уселся Дан.

— Хорре! Идем обедать, тебя поп звал.

— Не хочу, Нони.

— Так! Ты что же тут будешь делать на берегу?

— Думать, Нони, думать. Мне так много нужно думать, чтобы хоть что-нибудь понять.

Хаггарт молча поворачивается. Аббат издали кричит:

— Не идет? Ну, и не надо. А Дана ты, сыночек, никогда не зови, — говорит поп густым шепотом: — он по ночам ест, как крыса. Мариетт нарочно ставит ему на ночь что-нибудь в шкафу — посмотрит утром — ан чисто. И ведь подумай, никогда не слышно, как он берет — летает он, что ли?

Уходят оба. На опустевшем берегу только два старика, дружелюбно усевшиеся на соседних камнях. И так похожи они старые: и что бы ни говорили они — роднит их страшно белизна волос, глубокие борозды старческих морщин.

Прилив идет.

— Все ушли, — бормочет Хорре. — Так на обломках и нашего корабля сварят они горячий суп. Эй, Дан! Ты знаешь: он три дня не велел мне пить джину. Пусть издыхает старая собака, не так ли, Нони?

— О погибших в море… о погибших в море, — бормочет Дан. — Сын у отца, сын у отца, и сказал отец: пойди — и в море погиб сын. Ой, ой, ой.

— Ты что болтаешь, старик? Я говорю: он не велел мне пить джину. Скоро он, как тот твой царь, велит высечь море цепями.

— Ого! Цепями.

— Твой царь был дурак. А он был женат, твой царь?

— Море идет, идет, — бормочет Дан. — Несет свой шум, свои тайны, свой обман — ой, как обманывает море человека. О погибших в море — да, да, да — о погибших в море…

— Да, море идет — а ты этого не любишь? — злорадствует Хорре. — Ну, не люби. А я не люблю твою музыку — слышишь, Дан — я ненавижу твою музыку!

— Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.

Хорре говорит угрюмо:

— Это он поднял меня с постели.

— И опять поднимет.

— Нет! — сердито рычит Хорре. — А вот я сам встану ночью — слышишь, Дан — встану ночью и разобью твою музыку.

— А я наплюю в твое море.

— Ну-ка, попробуй! — говорит матрос с недоверием. — Как же ты плюнешь?

— А вот так, — Дан с остервенением плюет в направлении моря.

Смятенно хрипит испуганный Хорре:

— Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.

Дан испуганно:

— Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?

— Собака!

Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.

— Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!

Ревет, приближаясь, океан.

Картина 4

У самой воды, на тесной площадке каменистого берега стоит человек — маленькое, темное, неподвижное пятно. Позади его холодный, почти отвесный скат уходящего ввысь гранита, а перед глазами — в непроницаемом мраке — глухо и тяжко колышется океан. В открытом голосе валов, идущих снизу, чувствуется его мощная близость. Даже пофыркивание слышно — будто плещется, играя, стадо чудовищ, сопит, ложится на спину и вздыхает удовлетворенно, получает свои чудовищные удовольствия.

И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда — один.

И один только огонек в черном пространстве воды и ночи — далекий маяк святого Креста.

Слышится скрежет камешков под осторожною стопою: то Хаггарт спускается к морю по крутой, но привычной тропинке. Останавливается, молчит сдержанно, выдыхая напряжение опасного спуска, и снова идет. Вот уже внизу он — выпрямляется и смотрит долго на того, кто уже занял свое странно-обычное место на самой границе пучины. Делает несколько шагов вперед и приветствует нерешительно и мягко — даже робко приветствует Хаггарт:

— Здравствуйте, неизвестный господин. Вы уже здесь давно?

Печальный, мягкий и важный голос отвечает:

— Здравствуй, Хаггарт. Да, я уже здесь давно.

— Вы смотрите?

— Смотрю и слушаю.

— Вы позволите мне стать возле вас и смотреть туда же, куда смотрите и вы, господин? Боюсь, что я мешаю вам своим непрошеным присутствием — ведь когда я пришел, вы были уже здесь, господин, — но я так люблю это место. Здесь уединенно и море близко, а земля за спиною молчит; и здесь открываются мои глаза. Как ночная птица, я лучше вижу в темноте: день ослепляет меня. Ведь я вырос на море, господин.

— Нет, ты не мешаешь мне, Хаггарт. Но не мешаю ли я тебе? Тогда я могу уйти.

— Вы так вежливы, господин, — бормочет Хаггарт.

— Но я тоже люблю это место, — продолжает печальный и важный голос. — И мне также нравится, что за спиною моей холодный и спокойный гранит. Ты вырос на море, Хаггарт: скажи мне, что это за неяркий огонек направо?

— Это маяк святого Креста.

— Ага! Маяк святого Креста. Я этого не знал. Но разве такой неяркий огонь может помочь в бурю? Я смотрю, и мне все кажется, что он гаснет. Вероятно, это неправда.

Хаггарт говорит, сдержанно волнуясь:

— Вы пугаете меня, господин. Зачем вы спрашиваете то, что сами знаете лучше меня. Вы хотите меня искусить — ведь вы знаете все.

В печальном голосе нет улыбки — только печаль.

— Нет, я знаю мало. Я знаю даже меньше, чем ты, так как знаю больше. Прости за несколько запутанную фразу, Хаггарт, но язык так трудно поддается не только чувству, но даже мысли.

— Вы вежливы, — бормочет Хаггарт взволнованно, — вы вежливы и всегда спокойны. Вы всегда печальны и у вас тонкая рука с перстнями, и вы говорите как очень важное лицо. Кто вы, господин?

— Я тот, кого ты назвал: кому всегда печально.

— Когда я прихожу, вы уже здесь; когда я ухожу, вы остаетесь. Отчего вы никогда не хотите уйти со мною, господин?

— У тебя одна дорога, Хаггарт, у меня другая.

— Я вижу вас только ночью. Я знаю всех людей вокруг поселка, и нет никого, кто был бы похож на вас. Иногда я думаю, что вы владелец того старого замка, где жил и я — тогда я должен вам сказать: замок разрушен бурею.

— Я не знаю, о ком ты говоришь.

— Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.

— Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.

— О, господин! — восклицает Хаггарт сдержанно: — Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.

— О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?

— О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? — я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!