Читаем без скачивания «Русская освободительная армия» против Сталина - Иоахим Гофман

Однако метод замалчивания больших заслуг Власова как военачальника в том, что касается битвы под Москвой, не оправдал себя. Как пишет генерал-майор Григоренко, его «слава» еще больше возросла, «когда он во главе 20-й армии отвоевал Солнечногорск, город в Московской области». Не кто иной, как ведущий пропагандист и писатель Эренбург давно уже неразрывно связал в литературе имя генерала с боями за столицу. Еще 11 марта 1942 г., после завершения советского контрнаступления, Эренбург в «Красной Звезде» живо описал фронтовую поездку к командующему 20-й армией на Волоколамский участок [801]. «Солдаты, – можно было прочитать в его статье, – с любовью и доверием смотрят на своего командира: имя Власова связано с наступлением от Красной Поляны до Лудиной Горы… Генерал ростом метр девяносто и говорит на хорошем суворовском языке». Эренбург посвящает встрече и долгой ночной беседе с Власовым также несколько страниц в своих опубликованных в 1963 г. воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» [802], которые, несмотря на свою тенденциозность, в некоторых отношениях весьма содержательны. Ведь он еще раз повторяет здесь, хотя и другим тоном, то, что уже написал о Власове в 1942 г., – создавшееся у него впечатление «интересного человека, честолюбивого и смелого». Так, он вновь передает мнения солдат о своем генерале: «простой», «храбрый», «старшину ранило, так он укутал его своей шинелью», «мастер ругаться». То, что такой выдающийся воин позднее выступил против советской власти, могло, естественно, иметь только личные, но не, к примеру, политические мотивы. Эренбург поясняет, что Власов – не Брут и не князь Курбский, а всего лишь исполненный честолюбия человек, убеждений он не имел. А за болтовней об «освобождении России от большевиков» также скрывалось только желание стать «главнокомандующим или военным министром» хотя бы в изуродованной Гитлером России. Но советский читатель все же узнает, что Власов сумел навербовать из военнопленных и сформировать «несколько дивизий». Хотя Эренбург и стремится отрицать всякую его политическую значимость, еще подчеркивая это взятым с потолка утверждением, что даже прежние сторонники Власова на Западе давно забыли о нем, его оценка военно-командных качеств генерала все же примечательно позитивна. В этом отношении Эренбург занимает особую позицию, поскольку советская литература, как правило, использовала любой трюк, чтобы представить Власова в невыгодном свете и оспорить его военные заслуги.

Этого пытались достичь в первую очередь тем, что на него возлагалась главная ответственность за провал наступления с целью деблокирования Ленинграда в первой половине 1942 г. Чтобы подкрепить уничтожающий вердикт авторитетом своего имени, слово взяли высокопоставленные военные: Маршал Советского Союза Мерецков, в свое время – командующий Волховским фронтом и как таковой непосредственный начальник Власова, и Маршал Советского Союза Василевский, в свое время – уполномоченный Ставки на Волховском участке, оба, кстати, когда-то занимавшие пост начальника Генерального штаба Красной Армии. «Кто не слышал о власовцах, этих изменниках Родины и презренных наймитах наших врагов», – спрашивает Мерецков [803] (в своей первой части, во всяком случае, примечательное признание). Правда, то, что два советских маршала имели сообщить о своем бывшем товарище-генерале, в целом настолько мало соответствовало действительности, что представляется целесообразным опровергнуть их утверждения, бросив ретроспективный взгляд на подлинный ход событий. Власов, гласил уже тезис из «Истории Великой Отечественной войны», оказался изменником Родины и своей трусостью, а также бездействием в существенной мере обусловил неудачный исход операции под Любанью и тем самым гибель возглавляемой им 2-й ударной армии, главной ударной силы Волховского фронта [804]. При этом даже из мемуаров Мерецкова «На службе народу» [805] и Василевского «Дело всей жизни» [806] видно, что наступательное движение Волховского фронта давно уже прекратилось, когда генерал-лейтенант Власов в марте 1942 г. был назначен командующим 2-й ударной армией. Растущее сопротивление немцев, теперь, в свою очередь, переходивших к контратакам, к этому моменту уже сделало деблокирование Ленинграда иллюзорным. И генерал-армии Мерецков был вынужден 24 апреля 1942 г. указать Ставке на «совершенно изнуренное» состояние 2-й ударной армии, которая теперь сама находилась под угрозой окружения и более не была способна ни к наступательным, ни к оборонительным боям, и предложить немедленно отвести части, во избежание катастрофы. Однако Ставка Верховного Главнокомандования, все еще убежденная в достижимости крупной победы под Ленинградом, не только не согласилась с этим предложением, но, напротив, приказала продолжить решительное наступление на Любань. Лишь недели спустя, 21 мая 1942 г., когда уже было слишком поздно, был дан приказ на прекращение боевых действий и на отход войск, а 8 июня Ставка уже хотела только спасения частей из завершенного к тому времени окружения, даже если при этом будет потеряно вооружение. Причина неизбежной теперь катастрофы, таким образом, очевидна. Ведь, как свидетельствует генерал-майор Антюфеев, командир 327-й стрелковой дивизии, которому, кстати, также пришлось защищаться от обвинения в измене, т. к. он попал в немецкий плен, изможденность солдат достигла тем временем таких масштабов, что о нормальных боевых действиях больше не приходилось и думать [807]. Не мнимая несостоятельность генерал-лейтенанта Власова, который был назначен командующим в уже гиблой ситуации и у которого к тому же были связаны руки, а неверные оперативные решения Ставки, к которой принадлежал и маршал Василевский, вызвали гибель 2-й ударной армии. И лишь небольшим частям армии удалось ускользнуть через временный узкий коридор, пробитый снаружи. Бесчисленные советские солдаты поплатились жизнью за неблагоразумие Ставки, 32 756 из них к 29 июня попали в немецкий плен. А командующий разделил участь своих солдат. Почти две недели Власову удавалось скрываться, пока его укрытие не было выдано и он 12 июля 1942 г. не попал в руки немецкого патруля, чем, кстати, снимается обвинение, что он добровольно перешел на сторону противника [808].

В Советском Союзе с конца 1960-х годов с растущим недовольством следили за столь успешными попытками зарубежной публицистики сделать из Власова «национального героя», своего рода передового борца «за идею, за освобождение русского народа». В этой связи настойчиво указывалось на книги Штрик-Штрикфельдта и Стеенберга о Власове, переведенные на несколько языков, а также на публикации «Архива Освободительного Движения Народов России» в Нью-Йорке и на издания Колумбийского университета в Вашингтоне [809]. В этой критической ситуации, когда преодоление власовской проблемы в Советском Союзе не приносило удовлетворительных результатов, появился ко всему прочему еще и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, этот «циничный антисоветский продукт», который тотчас привлек к себе интерес мировой общественности и не остался неизвестным и в советской сфере влияния. Из-за того что Солженицын в убедительной художественной форме популяризировал тему Русского освободительного движения, хотя к моменту написания своего труда еще не обладал адекватными знаниями его политической программы и был настроен к нему весьма скептически, власовская проблема угрожала в какой-то мере выйти из-под контроля. Можно ли было, например, смириться с тем, что он обратил внимание на «необычное явление мировой истории», когда «несколько сот тысяч (в действительности – около миллиона) молодых мужчин в возрасте от 20 до 30 лет в союзе со злейшим врагом подняли оружие против своей родины» [810]?

В Солженицыне Власов неожиданно нашел мощного словесного адвоката, и теперь пришлось полемизировать еще и с этим защитником. Так, уже вышедшие в 1973 г. воспоминания маршала Василевского содержали резкие нападки на Солженицына, обвиняя его за описание гибели 2-й ударной армии в «лживых и безответственных» утверждениях, в «лжи и клевете на Советский Союз» [811]. Для начальника Института военной истории Министерства обороны СССР, члена-корреспондента Академии наук СССР, генерал-лейтенанта Жилина это послужило поводом для разнузданной полемики с Солженицыным. Жилин, выпустивший в свое время ряд работ, посвященных Кутузову и Отечественной войне 1812 г. [812], опубликовал 29 января 1974 г. в «Известиях» статью на целую страницу под названием «Как А. Солженицын воспел предательство власовцев», в которой попытался, так сказать, уничтожить ненавистного автора с позиций военной истории. [813] Речь теперь шла уже не только о самом Власове – статья Жилина должна была послужить тому, чтобы потрясти достоверность всей книги Солженицына с помощью своего описания Власова и «власовцев». Однако, чтобы убедить общественность в моральной и профессиональной неполноценности Власова и оспорить существование военно-политической организации сопротивления советской власти под его руководством, ведущий историк Советской армии использовал странные методы. Что, спрашивается, побудило его, скажем, заявлять, будто и в зарубежной литературе «давно и непреложно» утвердилась негативная оценка Власова, если даже сам маршал Василевский говорил лишь о так называемой «прогрессивной» зарубежной литературе? Почему он берется отрицать военные дарования Власова, если уже тот факт, что Ставка всякий раз назначала его на угрожаемые участки фронта – в Киеве, под Москвой и на Волхове, доказывает противоположное и сам маршал Мерецков косвенно признает «профессиональные способности» своего бывшего заместителя на посту командующего Волховским фронтом [814]? И что, наконец, дает ему основание представлять Власова как «простую марионетку Гитлера и гитлеровцев, их преданного холопа» и утверждать, будто тот, как агент немецкой разведки, не вел политическую и военную освободительную борьбу, а активно занимался шпионажем и диверсиями против Советского Союза, своей Родины? Рассуждения Жилина, готового подвергнуть Солженицына «презрению всех честных людей» уже за его изображение Власова, могут лишь, если привести их к общему знаменателю, представить в невыгодном свете самого шефа Института военной истории советских Вооруженных сил и поставить под вопрос доверие к нему как ученому.