Читаем без скачивания Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

Петэ-доктор спускался по лестнице, шаги его отдаля­лись, зато чьи-то другие приближались — на пороге воз­никла женщина в плаще. Решительно вошла в комнату, быстро обошла ее, не обращая внимания на Доменико. Стылый взгляд ее, казалось, ничего не замечал. Второй раз обошла комнату, но совсем по-иному: ступит шаг, зацепится взглядом за что-нибудь — за сундук, скажем, — задержится на миг и устремится дальше... опять помед­лит. Шла примерно так: раааз, дватри, чеетыыыре, раз, дватричетыыыре. Внезапно остановилась, резко поверну­лась к Доменико, развязно, вызывающе оглядела и вдруг изумилась:

— Ой, это с тобой?!

— Что?

— Как поживаешь...

— Кто, я?

— Да, забыла... как тебя?..

— Что?

— Твое имя.

— Доменико.

— Как поживаешь, Доменико, а?

— Прекрасно.

— Плащ снять или... — И погрустнела. — Если не нравлюсь, могу уйти, подумаешь. — Она выставила гру­ди.

— Сними, конечно.

— Поможешь? — с наигранной кокетливостью спро­сила она и сжалась вся — пьяный был перед ней.

— Дайте повешу.

— Нет, нет, зачем... — женщина заволновалась.— Очень прошу, очень...

— О чем, сударыня? — От удивления Доменико выра­зился на манер краса-горожан.

— Было раз, какой-то вроде вас говорил вежливо, а потом вдруг влепил мне оплеуху. Вы не... а-а? Пожа­луйста, прошу вас.

— Не бойтесь, что вы!

Женщина робко подошла совсем близко, заглянула ему в глаза и поняла — не врет он, и осмелела, заважни­чала, сказала с сознанием своего превосходства:

— Что, стыдишься, мальчик?

— Нет, — он отвел глаза. «Эх, и она, видно, порядоч­ная дрянь». — Чего мне стыдиться — вор я, что ли, украл чего... — растерялся и заговорил по-деревенски.

— Ладно, нечего терять время, — сказала женщина де­ловито, вешая плащ, и плюхнулась на тахту — проверя­ла, наверное, прочная ли. Встала кокетливо, выглянула в окно и не оборачиваясь кинула Доменико: — Ты славный, да, славный, шлепанцы не найдутся? Измучи­лась в туфлях, ужасно жмут... Так вот, за день берем полдрахмы, за сутки — драхму. Если захочу побаловать тебя, красавчик мой, — две драхмы, а дашь четыре — в любой час прибегу, только свистни, в течение месяца, считая и этот день. Устраивает? — Взглянула на него и похолодела — им снова овладел таившийся в нем хмель, он пренебрежительно кривил губы, слегка покачи­ваясь, потом, налил себе, выпил.

Неторопливо, спесиво приблизился к ней, в кармане отсчитал четыре драхмы, ухватил ее руку и, вывернув ла­донью вверх, вложил в нее деньги, смерил с головы до пят — умаленную, прибитую его взглядом, надежно куп­ленную, приобретенную в собственность. Ошеломленная женщина кинула драхмы на стол:

— Не надо, не заслужила пока.

— Заслужишь, — заверил Доменико. — Заслужишь, ку­да денешься.

— Никуда, — покорно согласилась женщина.

О, как высокомерно оглядывал он убогое лицо, жал­кое: брови почти догола выщипаны и тонко дорисованы углем, глаза — в темных провалах, и захмелевший скита­лец насмешливо отметил:

— А видик у вас, сударыня, неважнецкий...

— Что делать, — женщина потупилась. — Вчера ночью двое пьяных попались... Так мучили, так терзали, чуть на тот свет не отправили.

— А ты что думала, — назидательно пояснил Домени­ко. — Хочешь денег — терпи.

— И денег не дали, у меня еще отняли, — горестно проговорила женщина, не поднимая головы. — Сорок грошей осталось у меня.

— Разживешься сейчас, четыре драхмы получишь, — самодовольно бросил Доменико.

Женщина неуверенно улыбнулась.

— Ты хороший... — И разошлась — указала пальцем на кувшин: — А мне можно? Никогда не пила, не пробо­вала даже, интересно, какое оно на вкус...

— Не пробовала? — строго переспросил Доменико.

Женщина смутилась.

— Пробовала... Каждый день приходится.

— И много приходится?

— Сколько одолею.

— Чего же обманывала?

— Не знаю, ни с того ни с сего.

— Ни с того ни с сего и вино не пьют, — изрек Доменико.

— Воля ваша.

Доменико прошелся по комнате раз-другой, сказал властно:

— Скинь с себя это, — и пренебрежительным жестом уточнил, что именно.

— Сейчас.

Он насмешливо следил за женщиной, но она так живо разделась выше пояса, что Доменико помрачнел.

— Подойди.

Женщина подошла.

Большие дряблые груди грузно провисали к животу.

— На что это похоже, не стыдно? Сколько тебе лет?

— А не все равно? — Женщина глядела в сторону.— Какая есть — есть.

Но не вызвала у него жалости. Наоборот, пробудила горечь. И накатила злость на всю Камору, на всех ка­морцев за издевательства, унижение, оскорбление, страх — и вот овцой стояла перед ним одна из них, он мог отыграться, поизмываться, и жажда мщения взмет­нула его руку — давай, давай! — пальцы его грубо схва­тили грудь женщины, и, заглядывая ей в глаза, он все сильней стискивал плоть, спросил:

— Больно?

— Нет пока.

— А теперь?

— Немного...

Изо всех сил сдавил грудь.

— А так, та-а-ак? Говори!

— Скажу, как пожелаете.

— Правду скажи.

— Больно... очень, страшно больно.

— Хорошо-о-о, — Доменико просиял, выпустил грудь. — Давай ложись. Постель в сундуке, вон там. Как следует стели, барахло свое брось на пол, не вздумай класть на стул, слышишь?

— Да, слышу...

Высокомерно отвернулся от нее; неясный тягостный скрип, смутно достигавший сознания все это время, шел, конечно, с улицы. Заплетающимся шагом подошел к окну, небрежно откинул штору — в глаза бросилось что-то серое, громадное, до того странное — не сразу разобрал, не сразу понял, что это было; беззаботно мурлыча, всмотрелся получше и... судорожно вцепился руками в решетку — на больших повозках в Камору ввозили остатки бригады.

На перемешанных, переплетенных, окоченевших телах уже лежал цвет тления, жуткий, страшный цвет пепла, переходивший в зловеще синий; высокой грудой нава­лены были трупы на огромных повозках, скорбно всту­пали в Камору могучие неуклюжие буйволы, неся в больших глазах глухую безмолвную тоску, и так не­стерпимо, нещадно скрипели и скрежетали колеса — буд­то лезвием проводили по свежей ране... Пригвожденный ужасом, приросший к решетке оледеневшими пальцами, не различал Доменико свинцово-серых лиц. Жестоко, не­умолимо взирали на него снизу кромешно черные дыры — глазницы и жутко зиявшие ниже под ними два заполненных тьмой отверстия — там, где прежде был нос. И грубо, резко чернели, извиваясь, темные линии, обозначая место ушей... Чей-то труп, полусвисший с по­возки из-под наваленных тел, мел волосами мощеную улицу родного города, волочил по трехъярусной Каморе посиневшую руку. Из разрубленного нутра тянуло темно-ржавой стужей, и странно, нескладно дребезжала ре­шетка, перенимая дрожь руки, а взор злосчастного ски­тальца уже пал на другие повозки — чья-то голова валялась отдельно, шея — в клочья изодрана! И что-то непонятное случилось с Доменико. Когда, потрясенный, он все же очнулся, не смог оторваться от решетки — не разжимались оледенелые пальцы, и хуже — пристывали сильней, и отвернуться был так же бессилен — держал его кто-то могучий, неодолимый, ухвативший за ворот, да еще заставлял биться взмокшим лбом о решетку и да­же зажмуриться не давал — приложил к глазам его же­лезные пальцы, прозрачные, и сурово шептал: «Смотри, Доменико, зри...», а зрелись — рассеченная грудь и раз­верстый живот... разъятая глотка и пустые глазницы... И все шли и шли груженные тяжко повозки, скрежеща и скрипя, и внезапно к ужасу примешалось нечто ужас­нее, невыносимее — жалость! Пришибленный, прида­вленный, взирал Доменико на трупы, и сердце, истерзав­шись, не в груди — в горле билось отчаянно, билось о застрявший колючий ком, и не помнил уже Доменико, что недавно совсем эти трупы были бандитами; нет, он видел человеческие тела, видел просто тело — воплощение чуда. Почему оно, так дивно устроенное, на диво подвижное, так много умевшее, должно было расплачи­ваться за злобный ум, толкнувший его на преступление; почему оно, способное творить красоту и добро, совер­шать чудеса, уничтожено и безжалостно предано тле­нию; вот такими же руками, что безжизненно волочи­лись сейчас по каморской земле, хромой работник подрезал весной лозы и бросал в пашню зерна кукурузы, пшеницы, и глотавшему слезы Доменико жаль было глаз, различавших столько прекрасного, жаль было ног, рук, сердца — не видели больше, не двигались, и ничто более не билось в груди... Потрясенный, похолодевший, позеленевший, смотрел он на исковерканные, изуве­ченные чудо-тела, а чья-то рука сжимала горло, не дава­ла дохнуть несчастному, и сквозь слезы возник затума­ненный цветок ночи — немыслимый страх... и наивное, отчаянное «как не жаль...». Внезапно тонкой иглой вон­зился в сердце чей-то вскрик, кто-то вскрикнул, опознал в убитом своего, родного... Этот нестерпимый укол в сердце выручил пальцы — оторвались они от решетки, и Доменико, истерзанный, испепеленный увиденным, плотно закрыл окно, задернул штору, но тщетно — трупы лезли в глаза, изуродованные, переплетенные тела отцов, сыновей, — он резко отвернулся от окна и вскрик­нул невольно, заслонив глаза, — и на тахте было тело, голое тело...