Читаем без скачивания Мы еще потанцуем - Катрин Панокль

Она познала многих, и в один прекрасный день Рафа ушел. «К другой», — бесстрастно пояснил он. Неизвестно, да и неважно, кто была та другая: к чему усиливать боль, облекая ее в образ соперницы? Клара уехала в Лондон, к Филиппу, который тогда начинал совместные проекты с англичанами. Закончила Лондонскую школу дизайна. Вернувшись в Париж, много раз переезжала с места на место и запретила близким произносить имя Рафаэля Маты. «Это единственный способ излечиться. Единственный. Ты-то знаешь, как я обычно лечусь, ты-то знаешь…», — говорила она брату.

Все честно хранили молчание. Она ничего о нем не знала до того самого дня, когда они встретились и все началось сначала. Потом кончилось, потом опять началось и опять кончилось. Она уже ничего не понимала, просто любила и страдала. И в его отсутствие заполняла болезненную пустоту временными спутниками, которых называла «полезные любовники». Они помогали забыть горе, развлекали ее в постели, ненадолго выводили из оцепенения, да и в делах, надо признать, тоже были полезны. Она усвоила, что в мире мужчин одинокой женщине далеко не продвинуться. Либо надо постоянно утверждать свою индивидуальность и силу, а на это ее не хватало. Ей нужны были покровители, защитники. Иногда даже случалось влюбиться. Ждать у молчащего телефона. Но едва раздавался звонок, любовь куда-то улетучивалась. Очередной мужчина кубарем скатывался с облака, на которое она его вознесла. Это не любовь, с досадой констатировала она. Это еще не тот человек, ради которого я забуду его. И потом… Стоило сравнить Рафу с «полезным любовником», как становилась ясно, кто ей нужен. Вот так-то, вздыхала Клара. Почему один человек так важен для другого? Что делает его необходимым, словно воздух?

Они росли неразлучно, как два узловатых побега виноградной лозы, свившихся вместе. Они питали друг друга, поили живительной влагой, помогали друг другу тянуться все выше и выше, к небу, к солнцу. Одни широко мыслят, а другие — узко. Одни распахивают душу навстречу жизни и вольному ветру, другие запирают ее на засов, а тех, кто рядом, ограничивают узкими и жесткими рамками. «Ты всегда становишься таким, каким тебя видят другие», — вычитала она у одного латиноамериканского писателя. И ей хотелось стать такой, какой ее видел Рафа.

Не будь дурехой, девочка! Кончай чудить! Прямо беда с тобой. Жизнь — вовсе не корзинка с Карамбарами, сама знаешь! Ты же гордилась, что умеешь смотреть правде в лицо — так разуй глаза! Будь начеку. Не позволяй ему вертеть тобой!

Звонит телефон, но она не снимает трубку. А если это он? Звонит сказать, что не придет? Автоответчик включен, и она ждет сообщения. Медленно подходит к письменному столу, где стоят телефон с автоответчиком, факс и новенький цветной ксерокс. «Кэнон» за 1690 франков — повезло, кто ж спорит. Звонкий голос разносится по всей комнате.

— Клара, это Люсиль! Я сегодня утром прилетела из Нью-Йорка. Потому и не звонила раньше. Кампания прошла на ура! Куча отзывов в прессе. Настоящий триумф! Конечно, в пятницу приду ужинать. Если хочешь, перезвони мне вечером домой, только не очень поздно! Чао, чао!

Рядом с автоответчиком стоит факс, возле него свернулся в трубку лист бумаги. Клара берет листок, садится за стол и двумя руками разглаживает письмо.

Почерк Жозефины. Клара улыбается: она скучает по подруге с тех пор, как та уехала жить в провинцию, в Нанси. Ее муж, Амбруаз де Шольё, открыл там клинику, дела его шли в гору и требовали его постоянного присутствия. Жозефина долго артачилась, так и сидела в Париже с тремя детьми. Но потом пришлось ей образумиться, и семейство воссоединилось в Нанси. Клара ездила к ним на новоселье. Амбруаз, которого жена называла в насмешку «Паре[13]», все делал с размахом: снял прекрасную квартиру в центре города, с высокими потолками, мраморными каминами и старинной дубовой мебелью. Жозефина занимается детьми, интерьером, безупречно сервирует безупречные ужины, командует пышнотелой добродушной домработницей и томится от скуки. Она бы умерла с тоски, если бы не пылкая любовь к ее трем малышам, которых она называет «мои пупсики» и с которыми готова возиться круглосуточно. По телефону она часто жалуется на однообразную жизнь, обещает поделиться кое-какими пикантными подробностями, но никогда не успевает, потому что кто-нибудь из пупсиков обязательно лезет на нее или ревет. Клара не понимает, как можно позволять отпрыскам настолько садиться себе на шею. «А ты не можешь их притопить маленько, пока говоришь по телефону?» — предложила она как-то подруге, но та надулась и заявила, что это вовсе не смешно. Когда дело идет о пупсиках, у Жозефины пропадает чувство юмора. Хозяйство она может доверить постороннему человеку, но свое место рядом с детьми не уступит никогда. Наверное, все преданные и любящие матери таковы, думает Клара, тоскуя по этому неведомому состоянию и по собственной матери, о которой у нее осталось весьма смутное воспоминание — длинный смуглый силуэт женщины, загорающей почти нагишом на балконе, черные волосы зачесаны назад, красивое лицо обращено к солнцу. Только в такие моменты Клара и могла исподтишка понаблюдать за матерью, обычно та не сидела на месте, уходила, приходила, рассеянно целовала детей перед тем, как прикурить сигарету и повиснуть на телефоне. «Мама как сквозняк», — говорил Филипп. «А что такое сквозняк?» — спрашивала Клара. «То, что пролетает очень быстро и не поймаешь никогда…»

Клара развертывает трубку факса, кладет ноги на широкий стол и погружается в чтение:

«Милый мой Кларнетик!

Пользуюсь свободной минуткой, чтобы нацарапать тебе несколько строчек… и обновить факс, его вчера Паре принес с работы. Я наконец могу написать тебе кучу вещей, которые не могу рассказать по телефону даже шепотом — боюсь, дети услышат. Не хочу, чтобы они вошли в жизнь с моими бредовыми идеями в невинных головках, иначе у них в изголовье можно будет большими буквами написать NO FUTURE[14]. Давай возродим старую эпистолярную традицию. А знаешь, что в старые добрые флоберовские времена почту разносили пять-шесть раз в день? Обещай только, что не станешь хранить эти факсы, что сразу по прочтении ты их уничтожишь, иначе я умерю свой пыл и введу самоцензуру. И ты многое потеряешь, поверь.

Мое обычное воскресенье: Паре дрыхнет перед теликом с банкой пива на брюхе, мама (она сейчас у нас гостит) увела пупсиков на прогулку. Скобка открывается: когда приезжает мама, Паре преображается. Он буквально расцветает, кладет локти на стол, снимает галстук, вернувшись домой, и даже иногда хохочет; она готовит ему всякие вкусности, запрещает разговаривать о работе, тормошит, а он не злится, наоборот, он жутко доволен! К нему даже подъехать можно, что для мужа большой плюс. Я начинаю думать, что он женился на мне ради тещи. Чувствую, в один прекрасный день найду его пригретым у мамы на груди. Скобка закрывается.

Ну вот! Раз уж мне перепало несколько часов отдыха, проведу их с тобой и за любимым делом: буду писать. Прикинь, я начала вести дневник, но до того боюсь, как бы он не попался Паре на глаза, что прячу его и сама не могу найти. И завожу новый… Его тоже посеяла. Если я умру и Паре их все обнаружит, его точно хватит удар! Девушки XVIII века в своих дневниках — я к ним питаю слабость, ты знаешь, — всегда заняты какой-то полезной хозяйственной работой, вышивкой или штопкой, но это милое время миновало, посему мне проще взять перо и написать тебе послание. Не уверена, что достигну стилистического совершенства всех этих дам, моих предшественниц — мадам де Севинье, дю Дефан, де Жанлис и прочих злоязыких кумушек (уж как они друг друга поносили!), но постараюсь. Язык уже не тот, увы! И трудно будет мне сравняться с их ослепительной элегантностью, тирлим-бом-бом.

Моя жизнь так скучна… Даже не знаю, что бы такого интересного тебе рассказать. В Нанси ничего не происходит — ну или почти ничего. Лавочка на углу (куда ты так любила ходить за гвоздями и отвертками) закрылась; на ее месте хотят открыть „Макдоналдс“. Я уже запретила Артуру и Жюли ходить туда, показала фотографии жирных американских детей и прилепила их скотчем на холодильник. Жюли скривила губы — ура, победа! Артур более скептичен: его уже отравили этим ядом школьные приятели. А Николя тыкал в фотографии пальчиком, перепачканным в отличном фруктовом пюре (я сама его приготовила) и говорил „Бяка, бяка“. Недавно на ужине у мсье супрефекта шептались, что жена нотариуса вступила в преступную связь с новоиспеченным молодым врачом, только что из Парижа: я его называю доктор Винтик, он такой шустрый и вечно торопится. Довольно интересный упитанный молодой человек с полными красными губами и блестящими глазами. Все шушукались у него за спиной, а я с завистью разглядывала эту девицу. Надо признать, она вся светится и прямо гарцует, так и пышет торжеством и сладострастием!