Читаем без скачивания Штандарт - Александр Лернет-Холения

— Ну? — спросил я. — И почему ты ничего не убрал?

— Мы хотим продолжить игру завтра.

— В темноте тут можно шею свернуть!

— Только если ты не знаешь, куда идти, господин прапорщик! И если, конечно, не выпил лишнего.

— Ерунда! — сказал я. — Довольно. Начинай паковать вещи, а затем седлай коней. Мы уезжаем самое позднее через час.

Антон смотрел на меня, сохраняя невозмутимое выражение лица. Я понял, что он убежден: я нетрезв и несу чушь. Эта уверенность, похоже, постепенно утвердилась в его голове. Еще он мог подумать, что, подвыпив, я собираюсь совершить прогулку верхом для развлечения. Прикрыв рот рукой и откашлявшись, он сказал:

— Поначалу я удивился, еще, так сказать, в полусне, что господин прапорщик приказал мне собирать вещи и седлать коней. И теперь я удивлен еще больше, что господин прапорщик повторяет свое распоряжение, но продолжает стоять среди игрушек маленького Милана…

Своими словами он давал понять, что приказ, отданный в комнате с игрушками, нельзя воспринимать всерьез. Было похоже на то, что он обращается со мной не как слуга с господином, а как господин с господином. Он никогда не был строг ко мне, он вел себя достойно, его нельзя было упрекнуть. Он старался, чтобы у меня было хорошее настроение. Но, желая довести до него серьезность происходящего, я отступил назад, подальше от игрушек, и сказал:

— Можешь удивляться или нет, мой дорогой Антон, но сейчас мы соберемся и оседлаем коней. Нужно срочно ехать. Завтра утром мы должны быть в Караншебеше. Мы больше не служим при штабе армии в Белграде. Вот уже полчаса, как нас приписали к драгунскому полку Марии-Изабеллы. Так что я ничем не могу тебе помочь.

Когда я это сказал, его надменный и веселый вид испарился, и он как будто стал ниже ростом. Он хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова. В конце концов Антон произнес:

— Что?

— Антон, — сказал я, — сколько раз повторять, у меня нет на это времени: мы едем. Итак, собирай вещи. Вперед!

— Но куда? — пробормотал он.

— В Караншебеш, я тебе уже сказал.

— И зачем мы туда едем?

— Таков приказ.

— Но почему?

— Потому что идет война. Так что не спрашивай. Солдат не задает вопросов. Ты, похоже, позабыл об этом, работая в уютных домах. Пакуй вещи! Бегом!

Но Антон, кажется, все равно не понимал.

— Но мы здесь всего-то с полудня, — сказал он. — Как же мы можем откомандироваться снова, в это место… как оно называется…?

— Караншебеш.

— …в Караншебеш. Господин прапорщик, вероятно, совершил что-то не совсем правильное, стратегический просчет или что-то в этом роде. Его превосходительство, — он имел в виду моего двоюродного дедушку, — всегда говорил, что вы больше подходите для гражданской профессии, господин прапорщик…

— Тихо, — крикнул я, — что ты в этом понимаешь!

— Конечно, — причитал он, — что-то, должно быть, случилось с вами, вероятно, оплошность по службе, если не что-то хуже…

— Прекратить спор! — воскликнул я. — Я приказал тебе собираться, и ты должен выполнять, или я тебя пристрелю! Тогда увидишь, знаю я что-нибудь о войне или нет!

С этими словами я толкнул дверь в свою комнату и включил свет. Лампа осветила стол, на нем лежало письмо. Я подошел, взял письмо и рассмотрел его. Оно пришло не по почте, обычной или полевой, потому что на нем не было марок. Должно быть, доставил посыльный. Конверт был большой, из плотной бумаги цвета слоновой кости, и, перевернув его, я увидел тиснение — корону эрцгерцога с витиеватой монограммой.

— Откуда взялось это письмо? — крикнул я.

Антон появился из-за двери и жалобным и в то же время упрямым голосом сказал:

— Его принесли. Не хочет ли господин прапорщик сказать наконец, почему господину прапорщику нужно…

— Молчать! Кто принес?

— Лакей. В ливрее с золотыми аксельбантами.

— Когда это было? — перебил я его. — В какое время он приходил?

— В половине двенадцатого, когда я в первый раз проснулся. Лакей не знал точного адреса и сначала звонил в другие квартиры. Его привели соседи, позвонили в дверь и разбудили нас всех. И все это за одну ночь!

— Он что-нибудь еще сказал?

— Нет.

— Разве он не сказал, от кого письмо?

— Нет. Но письмо определенно связано с тем, что мы должны сейчас убираться отсюда в этот… как называется это место?

Он щелкнул пальцами и посмотрел на меня, желая услышать название места, куда нам предстояло ехать. Но я не ответил. Я раскрыл письмо. Оно было от Резы. Написано было явно на скорую руку, несколько слов она вычеркнула и сделала несколько описок. В письме говорилось: «Прошу вас поверить мне, что примененная к вам мера действует на меня не меньше, чем на вас. Даже если я не могу принять на себя вину в происшедшем, меня очень огорчает тот факт, что это из-за меня вас отсылают так далеко. И я не хочу, чтобы вы уезжали из Белграда, не приняв ничего на память обо мне и о баронессе М. — Р.Л.».

Я опустил письмо и некоторое время смотрел перед собой. В следующее мгновение меня охватило чувство счастья, которое подсказывали мне эти строки. Я сразу же принял решение. Перед отъездом из Белграда мне нужно вновь увидеться с Резой. Потому что это письмо было не просто знаком сочувствия. Во всяком случае, в моем понимании. Я сунул письмо в карман и распорядился:

— Антон, собирайся, потом ступай в конюшню, оседлай всех трех лошадей и веди их сюда, к дому. Собирай все и жди. Я сейчас уеду, но, когда вернусь, все должно быть готово. Мы сразу же выезжаем.

С этими словами, не слушая его расспросов, я ушел. Я быстро добрался до дома Багратиона — я был у него перед тем, как мы отправились в оперу, но не помнил точный адрес. Мне пришлось позвонить в несколько дверей, прежде чем я нашел его.

— Послушайте, — сказал я, пока он, сидя в постели, протирал глаза, — послушайте, мне нужно немедленно узнать, где живет Реза Ланг. Я должен ее увидеть. Я должен поговорить с ней.

— Боже мой! Опять! — воскликнул он. — Вы уже получили выговор за вторжение в ложу. Тебя переведут в другое место.

— Меня уже перевели, — сказал я. — И мне придется уехать. Но перед этим я должен поговорить с Резой. Она написала мне письмо.

— Она написала тебе письмо?

— Да. Так где она живет?

— Где она живет?!

— Да, где она живет? — уже почти кричал я.

— Я не знаю!